Далее развивается длинная история «единства и борьбы противоположностей». В ходе секуляризации начала Нового времени философия и идеология эмансипируются почти в одном режиме, но параллельными траекториями. Здесь идеология, ранее отдельно обозначившая себя в ренессансных проектах всего идеального – города, общества и самого человека, – впервые получает имя собственное. Более того, в понимании французских «идеологов» наполеоновского периода, самоопределившись в качестве «науки об идеях», она одновременно покушается на то, чтобы направлять политику – точно так же, как в Античности философы пытались направлять политиков. И с тем же результатом.

Однако уже почти через полвека философия предстаёт в принципиально новом качестве – в роли могильщицы идеологии как превращённого сознания, легитимирующего господство. А ещё через полстолетия (но, как ни парадоксально, в той же морально-политической традиции) она оборачивается «научной идеологией» с претензией не только на правильное понимание мира, но и на его правильное переустройство восстанием угнетённых. В этом есть злая ирония истории: «убить» идеологию наукой, чтобы твои же последователи сделали её наукой революции, а затем и вовсе замкнули круг, заявив, что идея деидеологизации и «конца идеологии» сама является ничем иным, как сугубо идеологическим концептом.

В прошлом веке философия в самых разных концепциях и течениях пыталась либо покончить с идеологией, либо обосновать её неистребимость и использовать её «в мирных целях». Эти усилия предпринимались параллельно в политической теории, социальной психологии, эпистемологии, теории культуры и пр. Но если в теории познания, а также в логике и методологии науки перспектива элиминировать идеологию (например, как совокупность теоретических нагруженных терминов и высказываний) после множества разнообразных опытов была признана позитивистской утопией, то в политической философии, наоборот, возродилась сама эта утопия. Даже пресловутый «конец истории» одновременно означал бы и «конец идеологии» – в той мере, в какой идеология немыслима без идеологической борьбы как формы жизни в активном самоутверждении.

Наконец, в постмодерне философия пытается преодолеть идеологию особым образом: не обнаруживая жизненную суть, скрывающуюся за ложью и иллюзиями идеологизированного сознания, но отказываясь признавать, а точнее, даже обсуждать само существование такой сути. Это движение к новому и совсем другому синкретизму: если в античной философии мысль самоопределялась, обнаруживая идею как сущность, то в постмодерне мысль сливается с идеей ценой отрицания сущности.

Подобные циклы, хотя и в более тривиальных версиях и с уменьшенным ритмом колебаний, воспроизводит история советской и постсоветской философии в её крайне напряженных и изменчивых взаимоотношениях с идеологией.

В СССР философия и идеология были близки, если не тождественны в главном, поскольку «научная философия» и «научная идеология» неразделимы в полном соответствии с формулой определения «социализма как науки» (Ф. Энгельс)[11]. Все это время философия и честно выполняла госзаказ, и пыталась ускользнуть из-под навязчивого контроля со стороны официальной идеологии. Этот марксизм был безальтернативным, но не ложным даже в попытках его трансформации – например, в деятельности кружка «диалектических станковистов». Возможно, это напоминает Стокгольмский синдром, но и там чувство бывает вполне искренним.

Деидеологизация конца 1990 – начала 2000 гг., при всей её фрагментарности, частичной обратимости, а в ряде отношений и поверхностности, тем не менее, резко расширила возможности философской работы – и по тематике, и по подходам, и по материалу для освоения. В настоящее время мы наблюдаем несомненный рост влияния теневой, «проникающей» идеологии и даже весьма неловкие попытки возродить подобие советского идеологического официоза. В целом этот процесс можно считать тенденцией к фундаментальной реабилитации идеологического – одновременно и концептуально-мировоззренческой, и практической, набирающей силу в сфере реальной политики.