Господи, только не сейчас.

– Цыпленок, это же интернет. Там чего только не понапишут. Не стоит всему верить.

– Но тут сказано!.. Они все подсчитали!

Оливия будет в восторге, если я верну Холли в слезах.

– Давай кое-что покажу, – сказал я, протянул через нее руки, закрыл свой смертный приговор, открыл вордовский документ и напечатал: “Ты космический пришелец. Ты читаешь это на планете Бонго”. – Ну. Правда это?

Холли хихикнула сквозь слезы:

– Конечно, нет.

Я поменял цвет текста на фиолетовый и выбрал навороченный шрифт:

– А сейчас?

Дочь покачала головой.

– А если я сделаю так, чтобы компьютер сперва задал тебе кучу вопросов, а потом выдал это? Тогда была бы правда?

На секунду мне показалось, что я все уладил, но тут ее узкие плечики снова напряглись.

– Ты сказал “проблема”.

– Да. Придется нам с тобой немножко скорректировать наши планы.

– Я возвращаюсь к маме, да? – спросила Холли, обращаясь к ноутбуку.

– Да, милая. Мне ужасно жаль. Я заберу тебя, как только смогу.

– Ты опять нужен на работе?

Это “опять” ожгло меня больнее, чем самый хлесткий сарказм Оливии.

– Нет, – сказал я, склонив голову набок, чтобы видеть лицо Холли. – Работа ни при чем. Пусть катится колбаской, правда?

Я заслужил слабую улыбку.

– Помнишь тетю Джеки? У нее большая проблема, и ей нужно, чтобы я прямо сейчас ее решил.

– А мне с тобой нельзя?

И Джеки, и Оливия, бывало, намекали, что Холли неплохо бы познакомиться с родней отца. Я бы скорее помер, чем допустил, чтобы Холли окунула ножки в клокочущий котел семейного безумия Мэкки. Да еще этот зловещий чемодан…

– Не сегодня. Как только я все утрясу, позовем тетю Джеки куда-нибудь на мороженое, ладно? Для поднятия духа?

– Ага, – сказала Холли с усталым вздохом, совсем как Оливия. – Будет весело. – Она высвободилась из моих объятий и принялась убирать свои вещи назад в рюкзак.

В машине Холли всю дорогу беседовала с Кларой, шепча так тихо, что я не разобрал ни слова. На каждом светофоре я поглядывал на нее в зеркало заднего вида и обещал себе, что заглажу вину: раздобуду номер семьи Дейли, брошу проклятый чемодан у них на пороге и отвезу Холли спать на ранчо Линча. Я уже понимал, что ничего не выйдет: Фейтфул-Плейс и этот чемодан давным-давно дожидались моего возвращения и, заполучив меня, так скоро не отпустят.

В записке не было никакой девичьей патетики, Рози таким никогда не страдала.

Знаю, все это ужасно неожиданно. Пожалуйста, не надо думать, что я врала нарочно. Я все взвесила, это мой единственный шанс прожить жизнь так, как я хочу. Жаль, если мое решение обидит, расстроит и разочарует. Было бы здорово услышать пожелания удачи в новой жизни в Англии! Но если сейчас это слишком тяжело, я пойму. Обещаю, что когда-нибудь вернусь. До встречи, с большущей любовью, Рози.

Между минутой, когда она оставила записку на полу комнаты в доме шестнадцать, где мы в первый раз поцеловались, и минутой, когда она собиралась перекинуть чемодан через ограду и удрать, что-то произошло.

Не зная, где искать, Фейтфул-Плейс не отыщешь. Район Либертис веками разрастался, как сорняк, без всякой помощи со стороны градостроителей, а Фейтфул-Плейс – узкий тупичок, припрятанный в самой середке, будто неверный поворот в лабиринте. Улица находится в десяти минутах пешком от Тринити-колледжа и пафосных бутиков на Графтон-стрит, но в мое время мы не ходили в Тринити, а типчики из Тринити не совались к нам: район был не то чтобы сомнительный, но обособленный – заводские рабочие, каменщики, пекари, безработные да редкие везунчики с гиннессовской пивоварни с медицинской страховкой и вечерними курсами. Либертис – “Свободы” – получили свое название сотни лет назад, потому что шли своим путем и жили по собственным правилам. На моей улице правила были такие: каким бы голодранцем ты ни был, будь добр в свою очередь проставиться в пабе; если твой дружбан ввязался в драку, оттаскивай его при первой крови, чтобы никто не уронил фасон; свой герыч на улицу не тащи; будь ты в этом месяце хоть анархо-панк-рокером, топай на воскресную службу и, что бы ни случилось, никогда ни на кого не стучи.