– Ты, видать, решил съесть ее вместо клубники, – язвительно заметил Антеноре.

Антонио обернулся со стремительностью дикого тигра. Его худощавое мускулистое тело напряглось, на руках четко обозначились сухожилия. Черные, как угли, глаза вспыхнули бешеным злым огнем.

– За такие слова ты проглотишь свой язык, Антеноре!

Он ринулся на насмешника яростно и неудержимо. Аполлония вскрикнула. Не помня себя, я бросилась к брату и что было мочи обхватила руками его сзади.

– Антонио, Антонио, перестань, ну пожалуйста! – закричала я, захлебываясь.

Вмешались мужчины, и потасовка была остановлена. Толстая Констанца, мать Аполлонии, схватила дочь за руку.

– Они совсем забыли Бога, эти парни! О мадонна! Устроить драку из-за моей дочери в самый разгар праздника!

Я всхлипывала, еще не придя в себя от пережитого испуга:

– Антонио… Зачем тебе эта… эта Аполлония… разве тебе плохо с нами?..

Брат стоял нахмурившись и, взглянув на меня, усмехнулся:

– Пойдем домой, малышка. Старуха Нунча уже, наверно, не в себе от твоего отсутствия.

Он едва заметно кивнул подавленной Аполлонии, сделал знак братьям:

– Эй, Луиджи, Винчи! Мы уходим домой ужинать! Только теперь я почувствовала, как у меня урчит в животе.

Клубники я съела мало, да и еда это неважная. Ноги у меня подгибались от усталости, глаза слипались – набегалась я за этот день.

– Кажется, эта дуреха спит на ходу, – ласково сказал Винченцо. – Ну-ка, иди ко мне на руки!

Трещали цикады. Светлячки сверкали еще ярче, чем прежде. Ночь была напоена запахами цветущих лимонных деревьев и распускающихся померанцев. Кипарисы вдоль дороги были облиты сумрачным лунным светом и слегка качались под ветром. Горы на востоке слились с черным небом и выделялись в темноте лишь едва заметной синей дымкой.

Нунча встретила нас на пороге. Она была уже в своем обычном наряде, выдающем, что она не следит за собой. Грязно-седые космы выбивались из-под серого опавшего чепца, рваный передник был закопчен и замаслен, широкие рукава рубахи закатаны до самых локтей. Нунча была высока и толста. Вырез рубашки открывал плотную коричневую шею, всю покрытую морщинами. Глаза у нее были черные, как у истинной итальянки, брови – седые и густые. Говорила она громко, грубым резким голосом, несколько охрипшим от того, что любила иной раз пропустить стаканчик не только вина, но и кое чего покрепче.

– Явились, мерзавцы! А я уж думала, что вы сдохли где-нибудь под забором, и благодарила за это мадонну… А вы живы, дьявол вас побери! Где же вас носило, паршивцев эдаких?

Ее брань нас не пугала: мы привыкли к ней, как к самой нежной ласке. Она сопровождала нас от самого рождения. Мы знали, что старая Нунча не питает к нам ненависти, просто такой уж у нее характер.

– Давай ужинать, старушка, – миролюбиво сказал Антонио, – спать ведь хочется.

– О, вы посмотрите на него – ужинать! А у самого вся рожа в крови. С кем это ты дрался? Верно, с таким же чертякой, как сам!

Бранясь и чертыхаясь, она швырнула на стол миски и ложки, поставила горшок с заранее разогретой к нашему приходу полентой9 и блюдо с нашим любимым лакомством, приготовленным к празднику, – горячими фаринате10.

– Лопайте, язви вас в кочерыжку!

Она разлила по мискам необычайно густую дзуппу11. Некоторое время слышно было, как стучат ложки.

– Эта маленькая дрянь сбежала из школы, – объявила Нунча, глядя на меня с гневом. Я съежилась. – И поделом тебе достанется завтра от фра Габриэле!

Губы у меня задрожали, лицо искривилось, и я всхлипнула. Слезы были готовы сорваться с ресниц.

– А я не пойду завтра в школу, – пролепетала я дрожащим голосом.