После первого же крика адъютанта дежурный от щепки из печки, где он поддерживал огонь, зажёг свет в самодельной лампе, так что за допросом наблюдали все.

– Похоже, комфронта вообще не уважают, брезгуют выполнять его приказы, – сплюнул я и, убрав ногу с яиц штрафника, вернулся к своим нарам.

Один из штрафников спросил:

– И что, так это оставишь?

– Он сам себя наказал. Немцы станут исполнителями правосудия, я брезгую. Тем более меня всё устраивало. Я даже готов был спасибо ему сказать, если бы меня к вам не дёрнули, а оставили в покое.

Вот так, под стоны штрафника (похоже, яйца я ему не отдавил, а раздавил), и уснул.

Следующие две недели территорию зоны мы не покидали. Состав батальона быстро пополнился, и с палками, имитирующими винтовки (оружие получим перед самым боем), мы учились бить чучела, отрабатывали строевую. В общем, пытались хоть как-то убить свободное время.

Со мной пытались выйти на контакт некоторые из штрафников, но тут уже не то раздолье, как в нашей шарашке. Я был одиночкой, и многие это поняли. Особо не форсил наличием разного имущества, питался, как все, скудной пищей, отрабатывал навыки атак противника, всё как всегда. Хорошо, танковые штрафные подразделения ещё не сформировали, только начали, иначе я бы туда попал, а в пехотном подразделении шансов выжить всё-таки больше, это моё мнение.

В бараках мы общались. Я и здесь пустил утку об испанской «Голубой дивизии», и это вызвало напряжение у некоторых из штрафников. Тут с зон добровольцев было мало, едва на взвод наберётся, в основном из воров, вот эти больше всего и расспрашивали об испанцах. Я рассказал пару жутких историй о том, как они утаскивали к себе, в свои блиндажи, наших уснувших часовых, чьи жуткие крики долго потом разносились по окрестностям. Постепенно эта байка обросла огромной массой подробностей, и никто уже не сомневался в том, что это правда.

Так прошли две недели. И вот нас вдруг построили, вывели с территории лагеря и под конвоем погнали по дороге. Восемь сотен штрафников, семь рот. Снег ещё не выпал, но морозец стоял. Недавно шли проливные дожди, от которых мы прятались в бараках, и теперь, когда ударил мороз, всё сковало льдом, поэтому двигаться было неудобно, многие падали. Часа два мы так топали.

Чуть позже вышли на дорогу, разбитую гусеницами танков, прошедших, видимо, перед нами. Лёд хрустел под сапогами и ботинками, идти стало легче. Многие матерились, жаловались на холод: ну конечно, у многих ведь тонкие шинельки. Лёгкий, но холодный ветерок выдувал всё тепло. Я и сам был в летнем обмундировании, полученном в Москве, да в телогрейке. Уши приходилось отогревать, пилотка вообще не помогала.

А вели нас, как многие быстро поняли, к железнодорожной станции. Там на запасном пути стоял эшелон с теплушками. По шестьдесят человек набивали в вагон, но поместились все, и вскоре эшелон дал ход. Видимо, решили наступать, и мы будем пробивать коридор, но от места нашего содержания далековато, вот и решили доставить поездом.

Почти сутки мы были в пути. Провизию выдавали на руки, ели всухомятку. На весь день мы получили половину буханки ржаного хлеба, две луковицы и два куска жирной селёдки. Кипяток на станциях носили дежурные. Простая вода, но я свою чернил заваркой да кидал кусочек сахара и лимона, а так старался не выделяться и из хранилища ничего не доставал. Хотя свитер под гимнастёркой продолжал носить, а в карманах красноармейских шаровар у меня лежали вязаные перчатки. Свитер я убирал всего дважды, когда помывку организовывали. Это армия, тут с этим строго.