Здесь сквозной мотив искания «своего места» в творчестве и в жизни писателя достигает апогея. Непреднамеренная и в то же время почти дословная перекличка текста Варшавского со словами статьи Д. Чижевского об «онтологической силе и крепости конкретного бытия»[120] – наглядное свидетельство эволюции концепта «своего места» в литературе русского зарубежья. Герой Варшавского, alter ego писателя, возвращает себе «укрепленность», «достоверность» и «прочность» вопреки зримой реальности разрушения. Конкретность описываемого места действия — массовый обстрел цитадели, гибель боевых товарищей во время очередного артобстрела. Однако именно в этот момент начинается обратный отсчет в судьбе героя, его путь к этическому равновесию. В условиях войны (всецелого наступления «враждебного внешнего мира») извечное эмигрантское искание своего места обретает поистине эпические черты и становится в прямом смысле слова вызовом смерти.

Владимир Варшавский начинает свою знаменитую книгу «Незамеченное поколение» со ссылки на выступление Н. И. Ульянова, в котором тот, историк по образованию и эмигрант эпохи Второй мировой, невзначай наносит удар по самолюбию бывших «сыновей эмиграции»: «…племя, возросшее в изгнании, не выдвинуло ни одного имени, ни одного громкого дела. <…> Всех их должно отнести к дореволюционному поколению»[122]. Именно это высказывание дипийца Н. Ульянова стало для белоэмигранта В. Варшавского символической точкой отталкивания, своеобразным тезисом, требующим глубокого и обстоятельного опровержения. Антитезисом к нему можно считать шесть глав книги о «незамеченном поколении».

Нечаянная небрежность по отношению к внутреннему единству и культурной самобытности «поколения сыновей» сквозит и в словах другого эмигранта Ди-Пи – Л. Д. Ржевского, мельком назвавшего их, писателей младшего первоэмигрантского призыва, в своем романе «Между двух звезд» «полупоколением»[123]. Деликатно не указывая конкретного адресата своих слов, но, безусловно, направляя их в сторону эмиграции первой волны, в которой растворялись и его же ровесники с той, другой, белоэмигрантской стороны, Л. Ржевский в другом своем тексте – докладе на тему «Национальная культура и эмиграция», прочитанном на расширенном совещании издательства «Посев» в сентябре 1952 года в Лимбурге, – скажет о так называемых «мансардных эмигрантах», чья культура глубоко провинциальна и неизбежно стремится к «консервации» и «затуханию»[124]. О весьма критическом настрое эмигрантов второй волны по отношению к своим русским предшественникам в Европе на примере споров вокруг издания «молодого журнала» «Опыты» подробно пишет О. А. Коростелев, цитируя высказывания В. Завалишина, Б. Филиппова, С. Максимова, в которых они, эмигранты военного времени, почти в унисон осуждают «архаический» и старомодный вкус редакторов Р. Н. Гринберга и В. Л. Пастухова[125].

В свою очередь и писатели первой эмиграции не питали иллюзий насчет эмигрантов новой формации, появившихся в Европе после войны. Их не могло не задевать то, что новоэмигранты были приняты Западом с распростертыми объятиями, что им были «обеспечены симпатии либеральной интеллигенции»[126], что «в материальном смысле новая эмиграция оказалась скорее в преимущественном положении: ее наиболее квалифицированным элементам не пришлось идти в шоферы, рабочие автомобильных заводов, железнодорожные контролеры, маляры», что, наконец, «к ее услугам оказалось Издательство имени Чехова – предприятие такого масштаба, о каком довоенная эмиграция могла только грезить»