– Тридцать первого я видел ее с Пересветовым. Они были одни в комнате. О чем-то говорили, и у нее было такое лицо…

– Ты спятил.

– Вообще, да… Невозможно представить, чтобы она была влюблена в Пересветова. Слушай, а ты не думал, что она фригидная?

– Кто, Жанна? Послушай, если она не обращает на тебя внимания, это еще ни о чем таком не говорит! – возмутился Сидоров.

– Она все время ускользает. В прямом и переносном смысле… – печально сказал Айхенбаум. – И еще она… нет, даже не знаю, как это объяснить! Вот в ней – есть тайна. Тебе так не кажется?

– Да, в ней есть тайна. Именно такая тайна, какую словами и не объяснишь… – горячо согласился Сидоров.

– И вроде бы не особенная красавица… Нет, она красавица, но есть и лучше. Есть лучше, а все равно смотришь только на нее. Бесконечно милое личико, эта улыбка, от которой сердце екает…

– Ты поэт.

– Ну тебя! – рассердился Айхенбаум. – Слушай, по-моему, все-таки что-то шумит!

– Это у тебя в голове шумит после вчерашнего… – съехидничал друг.

– Тс-с… – Держа в руках телефонную трубку, Айхенбаум снова выглянул в коридор. Звуки доносились из кухни, и напоминали они явно шкворчание яичницы на сковороде.

Айхенбаум заполз обратно в комнату.

– Она здесь… – упавшим голосом произнес он.

– Кто?

– Ну, Любочка тире Катенька!

– Мои соболезнования.

– Как же так, как я мог не заметить?.. И ведь проснулся в полной уверенности, что один!

– Теперь ты обязан жениться на своей Катеньке, как порядочный человек.

– Шуточки у тебя! Я не восточный человек, чтобы гарем заводить… Их же вон сколько, а я один!

– Жанна мне достанется… – промурлыкал ехидно Сидоров.

– Ну уж нет! – яростно зашептал Айхенбаум. – Прорвемся… – Он неожиданно задумался. – Слушай, Яша, а у тебя нет такого ощущения, что ты занимаешься чем-то не тем?

– В каком смысле?

– В смысле работы… По-моему, это очень скучно – быть клерком.

– Русик, а еще таких, как мы, называют иногда яппи. Мы средний класс, нас в Москве очень много. Журналы читаешь?

– Я не хочу быть клерком, яппи, средним классом. Я хочу… Если б знать, чего я хочу!

Сидоров запыхтел в трубку:

– А знаешь, Руслан Генрихович, мне моя жизнь тоже не особенно нравится… Я жалею о том, что я не садовод, например. Мне иногда снятся сады. Солнце такое жаркое, а в саду тень и прохлада, запах фруктов и цветов – сладкий, свежий… и почему-то тоска на сердце.

– Тебе надо сходить к психоаналитику.

– Вот сам и иди! – Сидоров разозлился, нажал на отбой.

Айхенбаум послушал короткие гудки, а потом положил трубку на стол.

«И тоска на сердце… – уныло повторил он. – Ненавижу праздники!»

Надо было идти на кухню, где неплохая, в общем-то, девушка Люба (Катя?) самоотверженно жарила ему на завтрак яичницу, но так не хотелось…

…Зима в Москве после новогодних и рождественских праздников тянется долго, скучно и под конец надоедает так, что о марте думают как о долгожданном освободителе. Но март московский – обманщик и вредина, он и не думает никого обнадеживать. Холодный и скользкий, он безжалостно продолжает традиции февраля…

В «Минерве-плюс» отмечали международный женский праздник, вернее, его приближение – непосредственно само Восьмое марта являлось нерабочим днем. Мужчины честно накупили охапки мимозы, принесли обязательную дань – накануне смели с прилавков все мелкие безделушки, сувенирчики, коробки конфет, плюшевых зверей, альбомы для фотографий…

Что касается Платона Петровича Крылова, то он самолично отправился поздравлять свой персонал.

Начал с низов. Пожелал счастья и долгих лет жизни Людмиле Климовне, техничке. Людмила Климовна со свойственной ей простотой и честностью ответила, что лишние годы жизни ей ни к чему, потому что она, Людмила Климовна, уже давно (тайно и явно) мечтает «поскорее сдохнуть» и, вообще, «какой смысл долго мучиться, если счастья все равно нет?..».