Не знаю, что задело Федю больнее – что жена чуть не ушла от него к водителю, или что отец проявлял небывалую снисходительность к невестке. Это было вопреки всем правилам Магомеда Магомедовича. Он не только не сердился, но словно бы даже жалел ее и волновался о ней. Федю это злило. Возможно, тот делал это ради детей – все знали, что на внуков в этой семье возлагали большие надежды. В мальчишках дед души не чаял. Особенно любил младшенького, чувствовал в нем свою кровь и прочил ему великое будущее. В отличие от Феди, он неустанно участвовал в жизни внуков, и не только финансово, что само собой подразумевалось. Он чутко следил за их школьными успехами и, когда позволяло время, с гордостью посещал их спортивные состязания. Ругался, когда их слишком баловали, а сам не мог удержаться, чтобы не купить очередной подарок. Сейчас, когда мальчишкам исполнилось пятнадцать и семнадцать, он уже привлекал их к делам – брал с собой на встречи, давал кое-какие поручения, знакомил с людьми. Мадина не возражала, и он был ей за это благодарен. Его собственная жена, Федина мама, в свое время слишком дрожала над единственным сыном, и именно этим Магомед Магомедович объяснял свое фиаско в воспитании Феди. На почве внуков он окончательно сроднился с невесткой – Мадину он любил как дочь и очень дорожил ею. У кавказцев не принято хвалить своих и прилюдно выражать чувства, но в узком кругу Магомед Магомедович иногда давал слабину и позволял себе вслух поблагодарить бога за такую невестку.

– Аллах не дал мне достойного сына, зато послал хорошую дочь, – объяснял он, хоть все и так знали: невестку он обожал. Считал ее великолепной матерью своим внукам и часто повторял сыну, что женитьба на ней – единственный правильный поступок в его бестолковой жизни. Да и тот случился благодаря ему, отцу.

Появление на свет внучки раз и навсегда перевернуло что-то в душе седобородого Магомеда Магомедовича. В отличие от внуков, ее воспитанием занимались исключительно женщины, он в это даже не вникал – не мужское это дело, да и не знал он, как обращаться с девочкой, вокруг него всегда были одни мужчины. Но по утрам, когда внучку выводили во двор, он иногда задерживался, чтобы поиграть с ней в саду, и в такие минуты вдруг чувствовал, что впервые в жизни ему не хочется никуда уезжать. «Дада» было чуть ли не первым ее словом, и когда она звала его так, настойчиво и звонко, глядя на него из-под длинных ресниц, сердце Магомеда Магомедовича замирало в смятении и счастье – он и сам не знал почему. Как-то утром, когда она возилась с куклами, а он любовался ею, сидя на скамейке в костюме и галстуке, готовый ехать на важную встречу, она забралась к нему на колени, обвила ручонками его шею и попросила, заглядывая в глаза: «Дада, не уходи, давай еще поиграем», он вдруг ощутил, что ботинки у него словно вросли в землю и он не может сдвинуться с места. Сидел как завороженный, не в силах противиться ребенку, хоть самому давно пора было выезжать, и так бы и просидел весь день, если б не появилась няня.

– Она из вас веревки вьет, – с умилением говорили ему.

– Ну что вы, – отвечал он с серьезным видом, – какие веревки? Канаты.

Что мне всегда нравилось в Феде, так это его неунывающее разгильдяйство. Как только ему удалось найти более или менее сносное объяснение происходящему, он выдохнул с облегчением, как будто все его проблемы на этом решились. И тут же засобирался на Сардинию – его заждалась там невеста. Чего бы там ни требовал от него отец, Федя не собирался прерывать с ней связь и даже думать об этом не мог – сейчас ему, как никогда, нужны были ее нежные ласки.