Михаил подумал, что люди постоянно бегут от войны – каждый от своей…

– Меня отправили в российскую больницу – раны стали гнить, началась гангрена. Думали ампутировать ногу. Сделали несколько операций. Вроде зажило.

В первый раз после операции проснулась от луча света, бьющего по глазам. Оказалось – бабушка-санитарка подушку мне поправляет. Кулончик её свесился и на солнышке играет. Стреляет зайчиками. Улыбнулась – вспомнила, как в детстве шалили, слепили друг друга. Разговорились. Хорошая старушка оказалась, душевная. Позже рассказала я ей, как свою сестрёнку загубила, что не могу вернуться домой. Добрая была бабушка, сняла веревочку с головы и мне подарила тот кулончик. Я брать не хотела. Спрашивала – как же она? А бабушка отвечала, что Бог этот теперь у неё внутри живет. Перебрался. А мне Будда поможет домой вернуться… Вот и храню. Не верю, но храню. Добрая была нянечка. Слова её крепко в душу запали.

Она достала кулон. Медная фигурка сидящего человечка. Ноги скрещены, поджаты под себя. Руки на коленях. Голый живот с пупком. Лицо круглое, щекастое – улыбается. Поднесла к губам, поцеловала:

– Верни меня, пожалуйста, домой… – замерла. Затем продолжила: – Ещё мне постоянно кажется, что вот-вот что-то взорвется. Иногда просыпаюсь и не понимаю, где нахожусь. Открываю глаза, вижу белый чистый потолок и ужасаюсь. Понимаю, что это не подвал, а значит, защиты нет. Вскакиваю, начинаю искать детей и не нахожу, постепенно прихожу в себя. Во сне часто разбираю завал, тот, у дома. Вижу зелёные маленькие кроссовки, шнурочки алые, но никак не могу до них дотянуться. Кажется, вот возьму в руку, и всё будет хорошо. Но не получается. Так и просыпаюсь. В душе горечь.

У меня тогда был российский паспорт – многие не меняли. Некоторые старики даже жили с советскими. В Бразилии нефтяником работал отец подруги. Она давно звала меня с собой. После выздоровления я уже не сомневалась.

– И, что же ты, никогда не вернёшься домой?

– Не могу, понимаешь? Евочку я у них забрала, сгубила… Как сейчас помню их удивлённые лица… – на глазах Дианы выступили слезы. – Не могу без неё вернуться. Брат Авдан – значит семеро, понимаешь? Семеро. Колыбель…

Она посмотрела туманно, словно из глубины своих далёких воспоминаний. Но неожиданно взгляд просветлел – она узнала Михаила. Вздрогнула. В глазах промелькнул влажный луч нежности, надежды и страдания, наполненный чем-то жгучим, щемящим, проникновенным. Она заключила в ладони лицо Михаила. Едва улыбнулась.

И в мгновение он понял, что любит её больше всего на свете. Потому, что кроме их двоих, нет сейчас никого в этом мире несчастней. Стиснутых горем невозвращения, удавленных единой тоской по родине, колыбели… И это было больше, чем любовь, потому что для них она была синонимом жизни, становилась спасением…

Он накрыл её тело своим и, внезапно ощутив всю глубину проникших в душу чувств, беззастенчиво зарыдал, безмолвно всхлипывая и вздрагивая, как большой ребенок, совершивший нечто ужасное. Осознавший тяжесть проступка и вымаливающий прощение у какого-то своего, только ему известного божества, неведомого никому.

Она гладила его по голове, целовала в лоб:

– Милый, милый, ну что ты! Не надо. Нам хорошо вдвоём… Ведь хорошо? Да?..

А потом они просто лежали рядом, и каждый думал о своём, но очень похожем.

Диана очнулась первой:

– Мне завтра на работу… Слушай, а поехали со мной! Ты чем занимаешься здесь?

– Так… ничем, – Михаил подумал, что вряд ли эта бедная девочка сможет ему навредить. – Вот… хочу найти что-нибудь…