– Удобств вам не предложу. Живем мы, простите, скудно. Спать придется на полу, прямо скажу. И из разносолов – только картошка. Что же, времена такие. В бакалее продукты любые, аж глаза разбегаются, окорока, вино. А у меня порой и хлеба нет. В школе жалованье задерживают, да и смешное оно! Вы не подумайте, я не жалуюсь, неудобно просто.

– Удобно – неудобно! – буркнул Сидорчук. – Мы не дворяне, чтобы на это смотреть. Было дело, жмыхом питались и на голой земле спали. Так что под крышей – это уже хорошо. Вы лучше скажите, не шалят здесь у вас? Ну, по ночам? Вас, кстати, как звать-величать?

– Талалаев Иван Петрович, – представился учитель. – А по ночам у нас спокойно. Вот разве что соловьи… – улыбнулся он. – Но от них на душе даже хорошо становится. Всплывают, знаете ли, такие моменты из жизни, каких уже и вспомнить не чаял. А если вы интересуетесь насчет бандитизма, то этого пока не замечалось. В году восемнадцатом-девятнадцатом тут и правда такое творилось!.. Видно, тогда всех лихих людей и выбили. Сейчас-то у нас тихо.

– И что ж тут в девятнадцатом творилось, Иван Петрович? – спросил Сидорчук. – Рассказать можете? Вот, например, что вы знаете про соседей ваших? Через два дома женщина одна жила. Дворянских кровей…

Иван Петрович замялся, отвел глаза.

– Творилось, да, – сказал он, неловко потирая ладони, точно на морозе. – Красные, белые, бандиты… И соседка проживала, такая высокая женщина. Я, впрочем, плохо ее помню. В конце восемнадцатого я с матушкой уехал в деревню. У меня там брат учительствовал. Я попробовал обосноваться там, хозяйство завел. Здесь, простите, голодно было очень. Да и опасно. Вот мы с матушкой и уехали на время.

– А чего же вернулись?

– Так тут целая цепь причин, Егор Тимофеевич, – вздохнул Талалаев. – Брат помер, царствие ему небесное. Мы в деревне люди чужие, к хозяйству не приучены, да и не приняли нас местные, косились все время. Неуютно там было матушке. Вот и вернулись. Теперь-то жизнь налаживается. Со средствами пока туго, но перебиваемся. Ничего, живем помаленьку.

– Ну а кто-нибудь здесь может что-нибудь рассказать? – уже с раздражением спросил Сидорчук. – Кто-то ведь жил тут все эти годы?

– Наверняка найдутся такие, Егор Тимофеевич, – поспешно ответил Талалаев. – Только я тут, увы, вам не советчик. Плохо, видите ли, знаю соседей. Совершенно не хватает времени на общение. Школа, за матерью ухаживать надо. Да вы поспрашивайте сами. Обязательно отыщутся, так сказать, очевидцы.

Больше из него ничего не удалось выудить. Тревожить других соседей Сидорчук не стал, рассудив, что утро вечера мудренее. Гости отужинали вареной картошкой и морковным чаем и стали устраиваться на ночлег в большой, почти пустой комнате с выцветшими обоями. На город опустилась ночь. Из-за духоты пришлось отворить все окна, и тогда в вишневом саду принялись наяривать песни соловьи. Они заливались на все лады так, что звенело в ушах. От раздражения, жесткой постели, соловьиного ора Сидорчук так и не сумел заснуть, плюнул и в одном нижнем белье вышел на крыльцо.

Черная майская ночь накрыла спящие дома. В кромешной тьме светились только звезды в небе и кипенно-белые сады на земле. Одуряющий запах вишневых соцветий плыл над улицей. Заливались соловьи. Сидорчук оперся на перила и стал смотреть на спящий город. Мысль о Постнове не давала ему покоя. Если тут побывали белые, то все могло обернуться хуже некуда. Николай жил тут инкогнито, никаких подтверждений его большевистского прошлого при нем не имелось, но белые тоже не дураки, могли раскусить. Да и соседство той ненадежной дамочки давало повод так думать.