Шляпа запустил руку во внутренний карман пальто и выудил оттуда шкалик.

– Глотни.

Он свинтил пробку и от души глотнул, после чего протянул бутылку мне. Я взял.

– Я прихожу сюда всегда, когда получается.

– И я, – сказал Шляпа. – Давай, глотни.

Я сделал осторожный глоток. В бутылке оказался джин.

– Сожалею о вашем сыне.

– Сыне? – Шляпа поднял глаза, словно пытаясь сообразить, о чем это я. – Да, у меня есть сын. Живет на Лонг-Айленде с матерью, – он сделал еще глоток и проверил, не опустела ли бутылка.

– Значит, он не умер?

Медленно, тягуче Шляпа произнес:

– Если-и-умер-то-никто-мне-не-сказал, – он покачал головой и хлебнул еще джина. – Вот черт. А что если он правда умер, а мне не сообщили? Надо об этом подумать, всерьез подумать.

– А как же то, что вы сказали со сцены?

Шляпа покосился на меня и устремил взгляд куда-то в темное пустое пространство в трех футах перед собой.

– А, да. Верно. Я сказал, что умер мой сын.

Я будто разгадывал загадку сфинкса. Но мне не оставалось ничего иного, кроме как допытываться дальше.

– Сэр, я подошел к вам не просто так, – начал я. – Мне хотелось бы взять у вас интервью. Это возможно? Вы великий музыкант, но о вас почти ничего не пишут. Могли бы мы договориться о встрече в удобное вам время?

Он взглянул на меня своими тусклыми, бесцветными глазами, словно вообще меня не видел. Но тут я понял, что даже в стельку пьяный, он видит абсолютно все – даже то, чего не замечаю я сам.

– Ты музыкальный журналист? Пишешь о джазе? – спросил он.

– Нет, я обычный студент. Мне просто захотелось написать о вас. Для меня это важно.

– Важно, говоришь, – Шляпа отпил еще немного и убрал шкалик в карман. – Хорошо бы дать важное интервью.

Он вновь прислонился к стене, с каждым словом удаляясь куда-то во внеземное пространство. Но отступать было некуда. Я и так начал терять веру в свой проект. Возможно, у Шляпы не брали интервью потому, что обычный американский английский язык был для него сродни иностранному.

– Вы свободны после того, как закончите ангажемент с этим клубом? Я готов встретиться в любом удобном для вас месте, – спросил я, уже ни на что особенно не надеясь. Шляпа был не в той кондиции, чтобы вспомнить, что запланировано у него после концертов. Меня удивляло, как он вообще умудряется каждую ночь добираться домой.

Но он потер лицо, вздохнул и вернул мне веру в него.

– Придется подождать. Закончу здесь, лечу в Торонто на два дня. Тридцатого играю где-то в Хартфорде. Давай после этого.

– Тридцать первого? – спросил я.

– Часов в девять, десять. Будет хорошо, если выпить принесешь.

– Отлично, договорились, – поспешно согласился я, раздумывая, смогу ли после интервью успеть на последний поезд. – А куда на Лонг-Айленд мне приехать?

Шляпа вытаращился на меня в притворном ужасе.

– Не надо ехать на Лонг-Айленд! Приходи ко мне. Отель «Альберт», на углу Сорок девятой и Восьмой. Номер восемьсот двадцать один.

Я улыбнулся – хоть что-то я угадал верно! Шляпа действительно жил в отеле на Манхэттене, пусть и не в Гринич-Виллидж. Я записал его номер телефона и другую необходимую информацию на салфетке, сложил ее, сунул в карман куртки, поблагодарил Шляпу и повернулся к двери.

– Важный говнюк, – выругался он своим высоким, мягким голосом.

Я встревоженно обернулся, но Шляпа уже закрыл глаза и вновь запрокинул голову.

– Indiana, – произнес он нараспев. – Moonlight in Vermont. I Thought About You. Flamingo[25].

Он выбирал, что исполнить в последнем сете. Я вернулся в клуб и увидел, что послушать музыку пришли еще два-три десятка слушателей. Шляпа вернулся вскоре после меня, музыканты поднялись на сцену и начался третий сет. Помимо обычного репертуара Шляпа сыграл все четыре упомянутые песни, надолго растянув сет. Он играл блестяще как никогда, лучше, чем во все предыдущие вечера. Слушатели встречали овацией каждое его соло, а я не понимал, чего в его исполнении больше – гениальности или безысходности.