После танцев мужчины вышли на балкон покурить.

Вдруг в тишине грохнула пушка и над прудом разлетелись брызги огня, осветив весь город. На темном небе распускались диковинные цветы и отражались в глади пруда, из-за чего казалось, что они растут из самой преисподней. Как зачарованные гости смотрели салют.

Илья Петрович занял место рядом с наследником и увлеченно говорил ему в перерывах между грохотом пушек:

– Ваше императорское Высочество! Наш завод будет первым по строительству судов. От нас до Камы всего двенадцать километров. Корабль посуху можно за два дня волоком дотащить!

Цесаревич, склонив голову, благосклонно слушал и иногда кивал головой. Ему нравился Чайковский, тот со своей горячностью был похож на ребенка: с ходу придумывал идеи и сам верил в них:

– Гарантирую, что уже через пять лет мы спустим первый пароход. И назовем его в честь Вашего Высочества!

Спустя пять лет Чайковскому действительно удалось построить первое судно в этом затерянном крае, где не было ни одной судоходной реки. А затем второе, третье, четвертое… Используя метод сброса водохранилища, корабли по тихоходной речке спускали до Камы, откуда они попадали в Волгу и далее – в море. Четыреста кораблей построил воткинский завод! Почти весь Камский флот был собран на идее, которую на раз-два придумал Илья Петрович.

Вечер подходил к завершению. Уже откланялись благородные горожане с почтенными семействами. Оставалась еще молодежь и двое англичан, составившие компанию цесаревичу с его товарищами. Чайковский отправился убедиться, что покои высокопоставленного гостя подготовлены ко сну. В это время в дом прибежал десятский, незаметно прошел в приемную и знаками вызвал из общей залы, отданной под танцы, полицмейстера. Тот вышел и строго спросил:

– Что случилось?

– Беда, Алексей Игнатьевич, опять убийство! Убили старуху с младенцем. И там такое… У младенца грудь распорота, а сердца нет.

– Что значит «нет»?

– Пропало. Вырезали его, – повысил голос до трагического шепота десятский.

– Тихо, тихо. Ты, дружок, оставайся здесь до утра. Проследи, чтобы все было без происшествий. А я пройдусь.

Алексей Игнатьевич бесшумно вышел из приемной на улицу и зашагал под ярким светом иллюминации по набережной мимо казенных домов заводских управляющих. После свернул на боковую улицу, где проживали мастеровые и приписные к заводу. И сразу же погрузился в темноту. Прошел с десяток метров. Чуть не упал, поскользнувшись на куче жирного блестящего навоза. «Ах ты ж кузькина мать!», – негромко ругнулся он в полной темноте, нащупывая сапогом твердую дорогу. Затем тщательно вытер подошвы о траву.

Впереди, на краю улицы, ожидали начальство несколько фигур в форме с фонарями и группка любопытных. Выла крестьянка, заламывая руки. Ее муж, отец убитого младенца, застыл возле. К родителям прижимался парнишка лет десяти, на котором висели две чумазые белобрысые девочки. Убитый мальчик был четвертым ребенком в семье. «Лишний рот», – отметил про себя Алексей Игнатьевич.

Полицмейстер прошел в дом через холодные сени, в которых пахло скисшим молоком, самогоном, куриным пометом. Перешагнул высокую ступень, ведущую в рубленую часть, и оказался в просторной комнате: низкое окно, печка и полати слева, красный угол с иконой Николаю Угоднику справа, длинные лавки вдоль стен. На столе стояли две кружки и бутыль самогона. С другого края стола сидели двое подчиненных, писали протокол при тусклом свете огарка. Увидев начальство, они вскочили. Посреди комнаты валялась прялка и веретено с намотанной шерстью. На полу лежал неубранный труп бабки в неестественной позе с поджатой ногой. Одежда убитой была в крови, глаза уже остекленели, на горле зияла резаная рана, под телом – лужа крови. Рядом люлька с испачканными красным тряпками. Игнатьевскому посветили фонарем. Казалось, что ребенок спит. Личико его было бледным.