– Дайте мне руку. Всё хорошо, Всеволод Алексеевич. Сейчас задышим нормально. Это вот ваша лавочка, будь она неладна. Просила же не дышать краской.

Мотает головой в знак протеста, но ответить не может, кашель его душит. Глазами сверкает, возмущён до глубины души. Ну да, она неправа. Лавочка была вчера. Так это не работает, спустя почти сутки.

Попасть ему в вену – тот ещё квест. Но зря она, что ли, столько лет в военном госпитале практиковалась? Труднее морально, смотреть, как доверчиво он закатывает рукав и протягивает ей руку. Знать, что он безоговорочно доверяет, что надеется на неё целиком и полностью. Иногда Сашке кажется, что он считает её каким-то всесильным волшебником. И это чертовски пугает, потому что всё, что в её распоряжении – стандартный алгоритм лечения и знание конкретно этого пациента. А, ну и огромная эмпатия, от которой вреда больше, чем пользы, ибо ещё чуть-чуть, и она начнёт задыхаться вместе с ним.

– На меня смотрите. – Сашка осторожно берёт его за подбородок, поворачивая лицо к свету. – Хорошо всё, Всеволод Алексеевич. Вовремя успели. Сейчас будет чай. С молоком?

Кивает. Главное, что губы не синие, чёрных кругов под глазами нет. До кислородного голодания дело не дошло. Дома есть всё, от сильных препаратов, за хранение которых можно и огрести неприятностей, до кислородного баллона и маски. Но до всей этой артиллерии лучше не доводить.

Сашка ставит перед ним кружку. Замечает на раковине утреннюю тарелку, полную. Вздыхает, но от комментариев воздерживается. Садится напротив. Смотрит, а скорее, слушает, как он пьёт.

– Всё? Легче?

– Да. Ты в халате. Настоящая тётя доктор.

– Вам нравится?

Качает головой.

– Нет? Почему?

– Никогда не любил ролевые игры.

И смотрит ехидно. Сашка улыбается. Да, теперь она видит, что ему легче. Ещё минут двадцать они проводят в тишине. Всеволод Алексеевич, не спеша, пьёт чай и приходит в себя, Сашка возится рядом: моет посуду, протирает стол, раскладывает по ячейкам в ящике вилки и ложки, сваленные на раковине кучкой со вчерашнего дня. Когда Всеволод Алексеевич, пусть и делая долгие паузы между фразами, начинает рассказ, Сашка вздыхает с облегчением.

– Однажды мы были на гастролях в Америке. Тогда ещё, в советское время. Считалось огромной удачей выехать на гастроли в капиталистическую страну, тем более в США. Нам, счастливчикам, все коллеги завидовали. Хотя условия предоставляли дикие. Мы сопровождали нашу олимпийскую сборную, выступали для своих же спортсменов, а жили, не поверишь, в здании тюрьмы. На время Олимпиады её освободили от заключённых и поселили советских артистов! Впрочем, их тюрьма оказалась получше иной нашей отечественной гостиницы, но речь не о том…

Сашка – само внимание. Она готова его слушать бесконечно. Несмотря на то, что ей надо бы вернуться на работу. Или хотя бы позвонить. Оставлять его снова одного точно нельзя.

– Никаких экскурсий нам не устраивали, посмотреть страну не давали. На автобусе привезли в так называемую гостиницу тире тюрьму, на автобусе увезли. Сопровождающие из одного всем известного ведомства тщательно следили, чтобы мы не ходили по их «загнивающим» магазинам и не покупали всякий хлам. Впрочем, у нас и денег-то не водилось – жалкие пара долларов суточных, сэкономленных на еде. Но на обратном пути по дороге в аэропорт автобус застрял в пробке. Аккурат возле редакции журнала «Плейбой», представляешь? Мы тогда о нём и не слышали, конечно. Но фишка в том, что на улице возле редакции именно в тот день стояли девчонки в их «фирменных» костюмах. То есть почти раздетые, но с заячьими хвостиками и ушками. И раздавали что-то прохожим. Наверное, новый выпуск журнала, а может, какие-то рекламные флаеры. Что мы тогда в этом понимали-то? Мы, осатаневшие от почти что тюремной жизни и двухнедельных гастролей, вполне ещё молодые ребята, увидели полураздетых девок-зайчиков! Из автобуса нас, конечно, никто не выпустил. Но увиденное ещё долго будоражило наше воображение. А когда границы открыли, железный занавес рухнул и «Плейбой» стал продаваться в любом киоске, всё это интересовало гораздо меньше. Что ты ухмыляешься?