Потом Алина долго ругалась по телефону с Антоном, а в Большом зале начался концерт, а он сидел в подводной лодке, уткнув лицо в ладони. Веки жгло от недосыпа.

Саша вдруг вспомнил, как в прошлом туре ссорился в Калуге с администраторами анти-кафе из-за денег – он насчитал в зале 50 человек, а денег ему дали только за 40, и он, наученный Алиной пересчитывать выручку сразу, стал сначала вежливо, а потом всё больше распаляясь, ругаться из-за каких-то четырёх тысяч. Деньги ему отдали, но с таким видом, будто он их выпросил. Потом Саша вспомнил, как на одном из первых концертов они делили деньги с организаторшей Ритой – он выступал с акустикой после рок-группы, часть зрителей осталось на него, но после концерта ему принесли внезапно толстую пачку. И они, радостные, уже делили эти деньги с Ритой – 70 на 30 – и он переспрашивал, это точно всё нам? – но тут подошёл охранник клуба, и сказал, что вышло недоразумение, и им отдали выручку с обоих концертов. И они, краснея и суетясь, стали отсчитывать деньги назад. А потом он вспомнил, как несколько лет назад выступал в Перми, и строгая арт-директор выгнала всех случайных посетителей из зала за полчаса, а потом на сам концерт пришло меньше людей, чем было до этого. А в антракте завалились какие-то бритоголовые парни и громко спрашивали на весь клуб – а это нытьё долго будет?

Ему уже тридцать один, подумал он. Если бы концерт не отменился, здесь было бы от силы тридцать человек. Он ничего другого не умеет – только петь и играть. Он не лучший голос. Он самоучка, ему не хватает опоры, он часто поёт на связках. Его голос с возрастом проседает, и он уже не может взять некоторые из нот в своих же песнях, перестраивает мелодию. Он не лучший поэт, его тексты слишком песенные для стихов. Ему постоянно говорят, что не воспринимают его тексты в отрыве от него. А его стихи слишком сложны для хитов и даже для бардов. «Песня – это диалог со зрителем. На доступном языке!». Он всегда выбирает простые аккорды, он повторяется. Он вне, застыл в джетлаге меж часовых поясов, а рядом шумела группа «Нервные», а где-то ждали и расходились его 30 зрителей. Саша сидел, уткнув руки в лицо. Бешенство прошло, осталось опустошение. И немного облегчения. Ему не надо сегодня играть. Он хотел пнуть гитару. Он представил, что его увидел отец. А потом Ксюша.

– Сука! – прошипел он. Он хотел остаться здесь. Свить гнездо, спать на составленных стульях, ходить в местный сортир, питаться остатками пирожных и липкими глотками со дна чашек, стать местной достопримечательностью, городским сумасшедшим, но не выходить. Он двадцать минут просидел в одной позе.

Вспыхнул телефон.

Полли.

«Привет, ты решил с электричкой? С ночёвкой остаёшься?;)»

Саша погасил экран и опять закрыл глаза.

Когда он кое-как слепил свои пожитки – пальто, гитару, провода, рюкзак – в некое подобие себя предыдущего, – и вышел в зал, к нему порывисто двинулась женщина. Прямая как палка, худая, красивая, одетая старомодно и стильно, со скорбной скобкой вокруг губ, она подошла к нему, резкая, испуганная, злая:

– Простите, Александр?

– Да.

– Почему вы отменили концерт?

– Вы слышите? Я не могу в таких условиях… Накладка.

– А разве вы не знали? Про другой концерт?

– Не знал.

– Но молодой человек сказал, что вы знали.

– Я не знал.

Он поджала губы – рот в двойных скобках, горечь в квадрате. За её спиной стояла пунцовая дочь, смотрела в сторону. Юная версия матери, уходящее отражение.

– Простите, Александр. Можно тогда хотя бы сделать совместное фото?