Та конференция оказалась удачной и в деловом смысле. Даже более чем удачной. Конечно, крупные изумруды им «ни туды, ни в Красную гвардию», как говаривал Эдуард Родионович. Но мелочь отдавали по ценам совершенно смешным, на вес, россыпью, как кое-где опалы и сердолики продают. Ну или гранаты, скажем. Не любые, конечно. Не «уральский изумруд», уваровит (вероятно, именно эти гранаты украшали роковой купринский браслет), и не зеленый же демантоид, что «играет» сильнее бриллианта, но и встречается исчезающе редко, так что и цены на него заоблачные. Нет, «обычные» гранаты – красные альмандины да пиропы. Именно они, кстати, идеально «совпали» с колумбийской изумрудной мелочью. Аркадия Васильевна со своими мастерами месяца два после той конференции возились с камнями, как привороженные, и оторваться от придумывания не могли: и так хорошо выходило, и эдак, и еще вот эдак. В золоте красно-зеленые россыпи приобретали почти варварскую пышность, серебро смягчало и привносило в украшения аристократическую элегантность. В итоге запустили две серии: кольца, серьги, браслеты, ожерелья. Разлетались украшения – ну как пресловутые горячие пирожки, ей-богу. А еще говорят, что ювелирка – неходовой товар, смеялась Аркадия Васильевна. И вспоминала, что именно об этом писал в своем дневнике дед. На самом деле он приходился ей прапрадедом, но ей нравилось говорить «дед», это словно бы приближало тогдашнего Аркадия Привалова к ней, ставшей в итоге наследницей и продолжательницей семейного дела. По словам деда, невелика хитрость «Кохинором» воображение поразить, а вот из обычных, недорогих материалов красоту создать – вот где художник скажется.

Собственно, коричневую тетрадь – толстую, здоровенную, скорее альбом, а не тетрадь – можно было назвать дневником с большой натяжкой. Вот твердая рука Аркадия Привалова – многочисленные рабочие заметки: расчеты, замыслы, рисунки и схемы. Вот сухой, далеко не полный перечень семейных событий: даты рождений и крестин, отъезды-приезды, свадьбы и похороны родных и знакомых – в основном меленьким витиеватым прапрабабкиным почерком. Дальше шел колючий, угловатый почерк бабки, тоже Аркадии, два-три раза прерванный ее собственными, Аркадии Васильевны, которую тогда называли Адичкой и – ужас, ужас – Арой, детскими каракулями: про «наша кошка родила вчера котят, котята выросли немножко, а пить из блюдца не хотят», про почетную грамоту «За отличные успехи в учебе» (первый класс!), про высаженную собственноручно грядку маргариток…

Какой уж там дневник – скорее летопись. Но все по привычке называли ее дневником. Или просто – тетрадью. Даже – Тетрадью, выделяя интонацией заглавную букву. Аркадии Васильевне казалось, что, когда она раскрывает «дневник», плотные желтоватые страницы становятся если не окошком в те дальние времена, то как минимум – киноэкраном, на котором со всеми подробностями разворачивается живая история семьи. В малолетстве – она хорошо это помнила – ей нередко приходилось слышать, как спор о времени или обстоятельствах какого-нибудь семейного события завершался неопровержимым аргументом: «Посмотри в тетради», – как обращение к истине в последней инстанции.

После визита в газетный киоск давешний азарт несколько схлынул. Может, Кэт права в своем скепсисе? Может, это никакая не мудрость, а дурость старческая уже играет? Или, может, все-таки отложить задуманное – ну, до февраля, к примеру? Впрочем, отложить – не отложить, а начать все равно можно уже сейчас… Медлить нельзя. Она чувствовала, что время пришло. Нет, дело было не в здоровье, а скорее в каком-то не до конца осознанном чувстве, которое передалось ей через поколения – прямиком от деда…