Напуганный выступлением дворян-декабристов, Николай стремился опереться на другие слои населения. Поэтому усилению контроля за настроениями помещичьего дворянства соответствовала переориентация, нередко чисто демагогическая, на «народ» (то есть крестьян, купцов и мещан) и на чиновничество. В ряде аспектов такая линия соответствовала культурной программе Булгарина, всегда апеллировавшего не к избранным, а к «публике». Принимая формулируемые «наверху» цели (полная покорность подданных воле абсолютного монарха, добросовестное выполнение своих сословных обязанностей и т. д.), Булгарин брал на себя задачу эксперта, подыскивающего наиболее эффективные средства для их достижения.

Важнейший пункт булгаринских предложений – управление подданными не посредством силы, а путем «направления умов». Например, в записке «Каким образом можно уничтожить пагубные влияния злонамеренных людей на крестьян» (1826) он предлагает воздействовать на крестьян не насилием, а «нравственно», введя присягу царю. В записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» (1826) пишет: «…как общее мнение уничтожить невозможно, то гораздо лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать его и управлять оным посредством книгопечатания, нежели предоставлять его на волю людей злонамеренных»[52].

Литературе в этом Булгарин уделяет важную, но весьма специфическую роль: она должна служить своеобразным «спускным клапаном», уменьшающим «давление паров» в обществе. В письме начальнику канцелярии III отделения М.Я. фон Фоку он пишет (в 1830 г.): «Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны <…> дать бы летать птичке (мысли) на ниточках, и все были бы довольны»[53].

Последние строки можно считать классическими по своему цинизму. Ведь Булгарин так никогда не считал. Но он очень хорошо понимает, что пришло время писать подобное, и, возможно, полагает, что таким образом хоть в каких-то сферах сохраняет свободу обсуждения.

Булгарин – это, пожалуй, первый в русской литературе случай описанного Дж. Оруэллом двоемыслия, когда постоянно думается одно, а говорится или пишется, в тех или иных целях, – другое. Начиналась Николаевская эпоха, с ее тотальным контролем поведения не только на службе и в обществе, но и в частной жизни, с бюрократизацией и милитаризацией социальных связей, с монополией верховного правителя на истину и стремлением уничтожить общественное мнение, проконтролировав мысли и чувства каждого, с расцветом тайной полиции и распространением доносов, – словом, со всем тем, что столь хорошо нам знакомо по недавнему периоду нашего отечественного прошлого. Булгарин одним из первых ощутил новые тенденции, в очередной раз «покорился судьбе» и стал быстро приспосабливаться.

Когда пишешь о другом – всегда заглядываешь в себя. Кристально чистый человек не может понять злодея, у него в душе не найдут отзвука мотивы его поведения. Недавно прожитое время, которое сейчас принято называть застойным, дает богатый материал для проникновения в суть булгаринского поведения.