Паша рос болезненным, часто простужался и оставался дома. А поскольку, кроме кукол, иных игрушек в квартире не было, он ими и забавлялся. Строил для них домики, менял наряды, лечил, кормил с металлической посуды из детского набора.

В подготовительной группе сада он неожиданно понял, что мальчики не разделяют его увлечения – возятся с машинами, бегают по игровой комнате с ракетами, стреляют из пластиковых автоматов. Эта шумливость, граничащая с агрессией, страшила Пашу, и он продолжал несуетливое общение с девочками: играл в семью, в доктора, в магазин. С наслаждением ощущал внимание к себе со стороны противоположного пола, был этому несказанно рад. Мог свободно рассказывать подружкам о своих новых импортных куклах, которые привозил отец, их ярких нарядах, отличительных чертах и возможностях. Видел в глазах собеседниц откровенную зависть.

Манипуляции с переодеванием Павла на праздники продолжались. Павел взрослел, но родители, видя, что машинки и солдатики сына не интересуют, продолжали дарить ему плюшевых зверушек и новые коллекции Барби.

Со временем, толкаемый любопытством, он стал тайком раздевать и внимательно рассматривать подаренных новых кукол, получая очередное разочарование от примитивных пластиковых округлостей, скрытых под их трусиками.

Во дворе Паша гулял нечасто. Сражения мальчишек на палках и драки за территорию интереса не вызывали, и он выходил, только когда видел у подъезда девочек. С удовольствием прыгал с ними через скакалку, чертил на асфальте классики, а, придя домой, снова разглядывал своих Барби, заглядывал им под юбочки, вспоминая прыгучие ножки уличных подружек.

Своим куклам он присваивал имена знакомых девочек и самую красивую назвал Настенькой по имени соседки, которая ему нравилась больше всех. Та была небольшого росточка с длинными жиденькими волосами, утончёнными чертами лица, хранившими в себе что-то трогательное, беспомощное и печальное. Говорила девочка слабеньким дрожащим голоском, точно готовилась заплакать. Вылитая Настенька из детского фильма «Морозко», который мальчику сразу запал в душу.

Паша у девочек пользовался авторитетом, и они с удовольствием принимали его в свои игры, даже приходили за ним домой.

Мать одобряла выбор сына, в оправдание твердила соседкам:

– Зато Павлуша не свяжется с дурной компанией!

Отец приходил с моря улыбчивый и загорелый, в бушлате с блестящими металлическими пуговицами. Шитая мерцающая кокарда, опалённый орнамент на козырьке фуражки, золотистые полоски на чёрных рукавах – точно шрамы от ожогов африканского солнца.

Раздевшись в прихожей, он оказывался в полосатой тельняшке, проходил в комнату, сажал сына на колени и, видя внимательный изучающий одежду взгляд, шутил:

– Это, Павлуша, наша судьба океанская: чёрная полоска – ныряем в пучину морскую, белая – к небесам взлетаем! – затем негромко грустно добавлял, с прищуром глядя на мать: – Да и в обычной жизни то же самое. Темная полоса неприятностей сменяется светлой радостью, а потом снова мрак…

Павлушу в тот вечер укладывали пораньше. Отчего он долго не мог заснуть, заранее затыкал простынёй уши, накрывался с головой одеялом, укутывался со всех сторон, чтобы звуки не проходили. Ожидал, когда за стенкой начнётся вакханалия с мужским рычанием, женскими вскриками, стонами, ударами в стенку. Белые и чёрные полосы сплетались, путались в сознании. Он мысленно нырял в мрачную отцовскую пучину, с нетерпением ожидая грядущего рассвета, незаметно засыпал.

Утром на немой вопросительный взгляд Паши мама нежно гладила его по головке, стыдливо улыбалась, ласково успокаивала: