Вскоре все собрались на закраине Сухого болота, где еще недавно дрались с огнем Марфа и Лукашин. Тут было легче дышать – с болота немножко подувало, и дым относило на поле.

Женщины, стряхивая пепел и копоть, осматривали обувь и одежду, вытирали грязь и сажу с лица, говорили, охали, дивились по-бабьи, и каждая заново переживала то, что случилось с нею:

– Я с одуру-то с граблями прибежала – как память отшибло.

– А мы бежим с Василисой – плачем, слезы наши горят. Весной по зернышку собирали.

– А у меня живот спучило – не могу бежать…

– А у нас-то, у нас, женки! Как Анфиса-то на коня вскочила – я обмерла. Эдакой леший! Убьет, думаю. Как ты уж и вскочила-то, Анфисьюшка?

– А мы по мосту едем – душеньку вытряхивает. Я за Ивана Дмитриевича руками ухватилась. Чул ли?

– Ты уж, Варка, промаху не дашь. Знаешь, за кого ухватиться.

– Плат-то, плат-то у меня, бабы… О, тошнехонько! Весь выгорел.

– Молчи ты со своим платом. Хоть сама не сгорела…

– Да как же? Плат-то этот брателко даривал, когда еще замуж выдавали. Все время в амбаре берегла – зачем же вот было вчера вынимать?..

– Где – не видно – Федор Капитонович? Добро стережет?

– Хорошо, народ в деревне привелся, а кабы не было…

Лукашин, еле держась на ногах, присматривался, прислушивался к охающим и ахающим женщинам. Они были грязные, оборванные, обгорелые. По их бледным, перемазанным сажей лицам текли слезы. Черные, запекшиеся губы распухли. Он смотрел на них, вслушивался в их простые, наивные слова, и сердце его изнемогало от любви и ласки к этим измученным, не знающим себе цены людям…

– Эй, у кого горло не в порядке?

Из ручьевины, меж кустов, показался Мишка Пряслин. Мокрое, блестевшее лицо его блаженно улыбалось, с грязного подбородка капала вода.

Трофим Лобанов, черный, как обгорелый пень, облизал пересохшие губы и, не говоря ни слова, тяжело заколесил к ручьевине. За ним, обгоняя друг друга, кинулись остальные.

Возле Мишкиной ямки, вырытой в мшистом травнике, сбились в кучу. Счастливцы, подоспевшие первыми, пригоршнями черпали черную, замшелую жижу, жадно пили. Сзади на них напирали, теснили…

Трофим, растолкав женщин, плюхнулся на брюхо, заехал в колодец всей головой.

– Одичал – на чужчину-то! – полетела злая ругань. – Бабы, тащите его…

Варвара со смехом ухватилась сзади за Трофимовы штаны, потянула на себя. Тот упирался, отбивался ногами, урчал нутряным голосом:

– Отстань, кобыла!

– Экое дурачье, – усмехнулся Мишка, наблюдавший эту толчею со стороны. – Сбились как бараны. Мало тут воды?

Стали руками и ногами разрывать, расковыривать мох, делать новые лунки.

Когда утолили жажду, страшная усталость овладела людьми. Из ручьевины на вырубку шли еле волоча ноги. Хотелось тут же пасть на моховину и не вставать.

Меж тем огонь не унимался. Обглодав хвою и листья, он теперь принялся за обугленные, просохшие стволы деревьев, которые не сумели оттащить с вырубки. На людей опять полетели сажа, искры, головни. Дымная, непроглядная хмарь по-прежнему крыла солнце. На левом краю все еще стонало и ухало. Там, должно быть, огонь прорвался через просеку. Но это было не страшно: мокрая ручьевина – надежная преграда. Справа огонь подбирался к Сухому болоту. Резко запахло горелым торфом.

Лукашин беспокойно взглянул на Степана Андреяновича:

– Болото не загорится?

– Не должно бы. Оно хоть и Сухим называется, а северный край мокрый.

Неторопливо начали разбирать топоры, лопаты – пора было отправляться домой.

– И чего она летает, окаянная… – вдруг недовольно проворчала Марфа.

– Кто, где? – заоглядывались женщины.