– Нет, это не Нью-Йорк, – наконец сказал себе Джим, затем нашел справочное окно, в котором переговорил со вполне доброжелательной пожилой черной женщиной, определился со своим ближайшим маршрутом и совершенно без сил опустился в кресло уличного кафе. Только теперь он понял, что последние полтора или два часа бормочет под нос одно и то же – «Это всего лишь игра». И именно в эту секунду он почувствовал, что от ужаса у него немеют губы.

– А что если нет?

Не в том смысле, что вот это все вокруг не игра, а реальность, представленная во всей беспощадной полноте, а в том, что именно это и есть суть его бытия? Потому что если ничего другого у него нет, все разговоры о том, что реально, а что нет, теряют смысл.

Он повернулся к заспанному официанту, который уже третий или четвертый раз спрашивал Джима о чем-то и попросил чашечку эспрессо. Именно она и привела в чувство, потому что кофе оказался паршивым, и Джим не сдержал улыбки. Но не из-за того, что он наконец почувствовал вкус. Просто большая гнусность оттенялась маленькой. Приняв отвратительный кофе, можно было принять что угодно, и Джим, вытянув ноги и расстегнув куртку, стал осматриваться.

Стеклянной стены от кафе у подземки видно не было. Вместо нее поднимались семиэтажные, выстроенные в колониальном стиле дома. В каком-то из открытых окон в ближайшем доме звучала музыка. Точно какое-то танго. Сразу в нескольких окнах сквозняк забавлялся занавесками. У одного из парадных по-испански переругивались две домохозяйки. Садовник в захватанном сомбреро пропалывал клумбу. Рядом в траве играла с мотыльком кошка. Вокруг бездомного, что копался в баке с мусором, расхаживали вороны и голуби. У самого входа в метро, развлекая уходящих под землю, загримированный под Пьеро эквилибрист жонглировал бумажными стаканами для колы, подхватывая их соломинками, которые попадали точно в отверстия в их крышках. Откуда-то расползался навязчивый цветочный аромат.

– Черемуха, – пробормотал Джим, отыскав взглядом покрытое белыми цветами дерево. – Удивительно. Не американская вишня, не Prunus serotina[18], а Prunus padus[19] – черемуха обыкновенная, вполне себе обычная для Европы, но не слишком частая в Америке. Какого черта я знаю всю эту хрень? Какого черта?!

Сияло солнце. Эспрессо был отвратительным. Город – прекрасным, даже несмотря на трущобы или, вспомнил внезапно пришедшее на память странное слово Джим, фавелы.

– Это игра, – произнес он почти во весь голос. – Пусть. Это игра. Но не всего лишь игра. Это игра с большой буквы. С очень большой.

Через секунду его усталость словно растворилась под лучами солнца, но ему было нужно под землю. Неладное он почувствовал, когда уже стоял в углу вагона метро, который вез Джима в Главное полицейское управление Города. Его узнавали.

Его узнавали.

Равнодушные, отстраненные, приветливые, добрые, злые, заспанные, бодрые взгляды менялись, когда натыкались на его лицо. Они как будто спотыкались, увидев его. Джим отвернулся от стоящих в вагоне людей и стал смотреть на черное стекло, и по отражению понял, что едва ли не половина вагона не спускает с него глаз. Он резко обернулся, дождался, когда наблюдатели замешкаются, растрепал волосы, поднял воротник, натянул на нос визуары, но внимание его соседей по вагону к нему самому не ослабло. Похоже, ему стоило купить черные очки. Именно с этой мыслью он и выскочил из вагона, не доехав до своей станции, и замер перед телеэкраном на рекламном стенде. На фоне светящегося города и залпов салюта красовался не кто иной, как он сам собственной персоной – Джеймс Лаки Бейкер. Вот только имени его в коротком, но запущенном на повтор ролике, не было. Вместо него в нижней части экрана медленно ползли портреты поменьше. Епифаний. Мексидол. Смуглый, оказавшийся неким Гильерме Ламунье. Родик с пятном в половину лица, именованный как Родион. Еще какие-то лица. Текст.