Пришлось постучаться в дверь, чтобы привлечь внимание; к огромному облегчению внимание привлеклось, дверь открылась, и вскоре суровая монахиня принесла Еве горшок. Когда проблема острой физической потребности была решена, решилась и другая проблема: за Евой пришли родные. То есть не за Евой, конечно, а за некоей Эвой Лэндвик.

Это оказалась семейная чета: стройная женщина, беленькая и миленькая, хотя и с расползшимся уже лицом, и усатый смуглый мужчина, солидный и полный. Оба были хорошо одеты: ткани плотные, богатых темных цветов; чепчик у дамочки белейший, как и воротник рубашки у мужчины.

— Девочка моя! — всхлипнула женщина и кинулась к Еве. Прижав ее к себе, она какое-то время старательно душила ее, а потом отстранилась, вгляделась в ее лицо и запричитала: — Как же так вышло? Как ты упала в Блу́ку?

— Раскудахталась, — протянул мужчина, хотя и сам с беспокойством разглядывал Еву. — Дочь, ты, говорят, головой приложилась?

— Наверное, — проговорила Ева, глядя то на «мать», то на «отца». — Я ничего не помню.

— Ах!

— Тише ты! — нервно осадил супругу мужчина и шагнул к девушке. — Дочь, — сказал он взволнованно, — тебя тошнит? Вертится перед глазами? Кровь шла?

— Нет, ничего такого.

— Значит, обойдется, — решил мужчина и тоже обнял Еву. — Я все равно за лекарем пошлю; хороший лекарь, у Барснессов служит.

Ева же засомневалась, что лучше в этих реалиях: оставаться в монастыре или оказаться в руках лекаря…

Забрав у монахинь – жриц – мокрую обувь девушки, и вытребовав платье, чтобы «дочь» не разгуливала по городу в одной рубашке, Лэндвики вывели ее в город. Домой они пошли пешком; мать крепко держала дочь за руку и без конца возносила хвалы богине Мире, которая не позволила случиться худому – точнее, по-настоящему худому, а отец помалкивал, но тоже постоянно поглядывал на Еву.

Сама же Ева осматривалась. Современностью и не пахнет… зато чем только другим не пахнет! И гнилью какой-то, особенно когда переулки рядом, и потом, и деревом, и еще всяким «ароматным». Пока они шли от храма, улицы были мощеными, более или менее опрятными и широкими, но когда свернули влево, открылся вид на теснящиеся на грязных узких улицах каркасные домишки с надстройками. В некоторых местах текли ручейки нечистот; Ева зажала нос рукавом, и мать с удивлением на нее взглянула.

— Затошнило? — спросила она.

— Запах, — выдавила Ева.

— Так ведь всегда запах, — еще больше удивилась женщина. — Да и ты у нас никогда брезгливой не была, и в храме смело за любую стирку берешься.

«За стирку – это точно», — подумала Ева. Она отлично рассмотрела, в каком кошмарном состоянии ее руки. Ногти коротенькие, изломанные, кожа сухая-сухая, потрескавшаяся, а дальше, на предплечьях и плечах – шрамы, рваные, выпуклые. Собаки, что ли, эту Лэндвик подрали? Похоже на то.

— Ничего, — без особой уверенности протянула «мать», — если бы ты сильно головкой тюкнулась, ты бы и идти не могла. А так отлежишься, отдохнешь и все вспомнишь.

— Знавал одного, — добавил «отец», — грабанули его на улице, дали по голове. Несколько лет жил как в тумане, мать родную не признавал. А потом в один день все вспомнил. Вон оно как бывает.

— Мира Милостивая спасла тебя, Эва, и не в первый раз. Может, и предначертана тебе смерть ранняя, да только не дает тебе богиня умереть, спасает раз за разом. А все потому, что сердце у тебя доброе.

— Слишком доброе… — проговорил тихо отец.

— Расскажите мне обо всем, — попросила Ева. — Кто я, как вас зовут, в каком городе мы живем.

Эта просьба родителей не порадовала: оба в глубине души надеялись, что девушка на самом деле память не потеряла, а так, растерялась да испугалась. Вздохнув, отец стал рассказывать.