Последняя неделя перед Рождеством, ночи холодные и ясные, и перед рассветом склоны Холма покрыты тонкой корочкой льда, а Камни Верна блестят от инея, будто полоски слизи, оставленные улитками. В это время земля еще слишком скользкая, и бегунов нет, но молодые люди на горных велосипедах уже преодолевают склон за склоном, и пар от их дыхания клубится в морозном воздухе.

Женщина с доберманами пока не на Холме, но Джим Уильямс с йоркширом здесь, потому что ему не спится. Последнюю неделю или две он начал приходить сюда все раньше и раньше, иногда задолго до рассвета, закутанный, как и его собака, в теплую одежду. Джим обещал своей сестре заботиться о Скиппи, хотя понимал, что никогда не полюбит эту собаку, у которой неприятно пахнет изо рта и которая тявкает на него, когда он надевает ошейник. Но Фил не могла спокойно умереть, пока не была полностью уверена, что Скиппи не отдадут незнакомцам или не усыпят.

Этим утром велосипедисты носились на жуткой скорости с опущенными головами. Пока не было бегунов, чтобы за ними гоняться, и других собак, Скиппи можно было спустить с поводка, хотя Фил никогда в жизни этого бы не сделала. Она слишком заботилась об этой собаке, не отпускала ее от себя, словно это был ребенок, а не животное; но это делало ее счастливой.

А теперь Джим просто наблюдал, как маленькая собака пускается быстрой рысцой в густые заросли, а потом выбегает оттуда и кидается на деревья. Ему казалось, что теперь Скиппи живет лучше, свободнее, наслаждаясь тем, чем должно наслаждаться животное.

Ветер острыми лезвиями хлестал его по лицу, пока он стоял здесь, на вершине Холма; вскоре совсем рассветет, а вид на Лаффертон – на темную полоску реки и на собор, возвышающийся на фоне холодного неба, – стоит и того, чтобы подняться, и того, чтобы померзнуть. Но вот откуда-то со стороны дорожек внизу Джим услышал лай доберманов.

– Скиппи… Скиппи… – он услышал свой собственный голос, звенящий в морозном воздухе, и свой свист, из-за которого снова оживились доберманы: – Сюда, мальчик… Скиппи…

Но маленького терьера нигде не слышно и не видно, только гавкающие доберманы становились все ближе, взбегая вверх по склону, а внизу, на дороге, раздавалось тихое ворчанье удаляющегося автомобиля.

Кэт Дирбон стояла у окна своей приемной и смотрела сквозь полоски жалюзи на стоянку стационара. Дождь струился по стеклу. Было почти девять часов, но до конца так и не рассвело.

Было утро понедельника – все часы приема на сегодня были расписаны, также ее ждали две встречи с торговыми представителями фармакологических компаний, дневной визит в пренатальный центр, а еще она должна была отвести Ханну к дантисту после школы… и она считай что и не начинала готовиться к Рождеству. Но все это не очень сильно ее беспокоило на фоне того, что сегодня был прием у Карин Маккафферти.

Кэт резко отпустила шторки жалюзи, и они стукнулись друг о друга. «Я не смогу это сделать», – думала она про себя, а эта мысль посещала ее настолько редко, что одно ее появление беспокоило ее.

Карин Маккафферти было сорок четыре, и она стала другом семьи после того, как мать Кэт, доктор Мэриэл Серрэйлер, пригласила ее, чтобы привести в порядок сад в Галлам-хаус.

Сейчас она так и стояла у нее перед глазами – высокая, с непокорной копной рыжих волос, с длинным овальным лицом и нежной кожей кремового цвета. Ее лицо было простым, но почему-то очень запоминающимся. Карин отказалась от серьезной карьеры в банковской сфере, чтобы стать ландшафтным дизайнером и выращивать цветы, и эта перемена очень повлияла на нее, как она сама всегда говорила. Ее новая карьера расцветала вместе с ее морозоустойчивыми растениями. Дорогие журналы по садоводству время от времени публиковали фото с ее работами, а один ее сад даже показали по телевизору.