Внезапно впереди мелькнул свет. Воздух сразу стал чище. Ещё несколько шагов, и Аркаша увидел пролом в стене. В лицо ударило речной свежестью. Аркаша высунулся и зажмурился от солнца, казавшегося особенно ярким после сырой темноты подземелья.

До чего же красиво! Город лежал внизу словно театральный макет, зажатый серебристой подковой Днепра. Аркаша потушил свечу в фонаре, сел и стал смотреть на город, на лёгкие облака за Днепром. Потом он часто приходил сюда. Он любил смотреть на Смоленск через проём крепостной стены, который был похож на картину в раме из разбитого камня.

Однажды он нашёл там чугунное ядро с прикованной к нему цепью. Конечно, мальчишка не мог оставить в замке столь ценную находку. Весь день он волоком тянул ядро в слободку.

Егор Яковлевич, вернувшийся из уезда, с интересом осмотрел находку.

– А знаешь, – сказал он, – ведь ядро тебе очень пригодится. Поднимай его вместо гири. Не бойся, что тяжёлое. Наступит день – осилишь.

Дни тянулись медленно, словно телега по размытым колеям. Неторопливое губернское время.

На книжных полках дремали куперовские индейцы, спали вечным сном гусары под могильными плитами.

И опять в мундирчике не по росту и в мятой фуражке Аркаша торопился в гимназию. Стеклянные двери классов, преподаватели в сине-зелёных мундирах.

– Харлампиев Аркадий!

Голос у латиниста тягучий. В глазах скука. Вицмундир сидит на нём как влитой – первый щёголь в гимназии. И прозвище своё имеет – Ландрин.

Аркадий встаёт, двумя руками одёргивает курточку.

– Значит, так, – цедит слова латинист, – следовательно, Харлампиев Аркадий просклоняйте мне слово «homo», что значит «человек». Нуте-с.

Как же надоели эти мёртвые языки!

Но что делать, он начинает: Хомо, хоминис, хомини, хоминем, хомине…

– Садитесь, хватит. Следующий Бадейкин Сергей. Нуте-с.

Голос латиниста, липкий, как патока, заполняет класс. Тоска!

Зато Аркадий отдыхает на уроках истории и литературы. Историю преподавал вечно всклокоченный, в сюртуке, обсыпанном пеплом, учитель Трубников. Он ходил вдоль доски, бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Ивана Грозного, Шуйского, Малюты. От негодования голос его прерывался, когда он рассказывал о походах Лже-Дмитрия. Иногда Аркадию казалось, что Трубников и есть тот последний русский ратник, уходящий из горящего Смоленска, бросивший сломанную саблю.

Но особенно любил Аркаша преподавателя рисования – Ильина. Высокий, стройный, он ходил в штатском, наглухо застёгнутом сюртуке. Ильин был предельно вежлив и приветлив. От него исходила необыкновенная доброта к людям.

Однажды Аркаше надоело рисовать бесконечные гипсовые головы, и он нарисовал дорогу, двух ратников и за их спинами горящий город. Ильин долго, прищурив глаза, рассматривал рисунок, потом улыбнулся, положил его на парту и отошёл молча.

А в воскресенье в доме Георгия Яковлевича поязился неожиданный визитёр. Аркаша никогда не видел учителя таким. Он был в просторной блузе, рубашке с мягким воротником и чёрным барахатным галстуком.

Он долго разговаривал с отцом. Пили чай. Потом долго гуляли по берегу Днепра. Когда Ильин ушёл, Георгий Яковлевич погладил сына по голове.

– Молодец. Евгений Семёнович сказал, что ты можешь стать настоящим художником.

Теперь у Аркаши появилось второе большое увлечение – рисование. Но, говоря о втором, мы совсем забыли рассказать о первом. Оно было традиционно для семьи Харлампиевых, где все мужчины славились завидной силой.

Тогда ещё в обиходе не было слов «спорт», «физкультура». Ещё только нарождалось первое в Москве русское гимнастическое общество. Всех, кто хотел стать сильным и ловким, звали гимнастами. Семья Харлампиевых была семьёй смоленских гимнастов. Георгий Яковлевич недаром был первым кулачным бойцом.