– Дос Сантос? Странно.

– Сейчас он наверху, в библиотеке, вместе с Джорджем и каким-то большим арабом.

Я посмотрел мимо нее вниз на гавань, где по тускло освещенным улицам двигались тени, похожие на мои мысли, темные и медленные.

– Большой араб? – произнес я наконец. – Руки в шрамах? Желтые глаза? По имени Хасан?

– Да, верно. Ты с ним встречался?

– В прошлом он кое-что сделал для меня, – признал я.

Так я стоял и улыбался, хотя кровь во мне застыла, – улыбался, потому что не люблю, чтобы люди знали, о чем я думаю.

– Улыбаешься, – проронила Эллен. – Интересно, о чем ты думаешь?

В этом вся она.

– Я думаю, что ты относишься к жизни серьезнее, чем можно было бы предположить.

– Чушь. Я часто тебе говорила, что я ужасная лгунья. Да, буквально секунду назад – я лишь намекала на маленькую стычку в большой войне. И ты прав, что здесь я менее несчастлива, чем в любом другом месте на Земле. Может, ты поговоришь с Джорджем – возьми его на работу на Тайлер или Бакаб. Возьмешь, а?

– Ага, – сказал я. – Всенепременно. Клянусь. Именно так и сделаю. После того, как ты десять лет этим занималась… А что с его коллекцией жуков?

Она изобразила улыбку.

– Растет, прыжками и скачками. А также жужжит и ползает… и некоторые из этих ползучих – радиоактивны. Я ему говорю: «Джордж, завел бы себе женщину, вместо того чтобы тратить все свое время на жуков». Но он только головой трясет, весь такой занятый. Потом я говорю: «Когда-нибудь один из этих уродцев возьмет и укусит тебя и сделает импотентом. Что тогда?» А он объясняет, что такого не может быть, и читает мне лекцию о ядах насекомых. Может, он сам большой жук, замаскировавшийся. Думаю, Джордж испытывает что-то вроде оргазма, наблюдая, как они роятся в этих баночках. Не знаю…

Я повернулся и заглянул в холл, поскольку выражение ее лица изменилось. Услышав смех Эллен, я обернулся к ней и сжал ее плечо.

– О’кей, теперь я знаю больше, чем раньше. Спасибо. Скоро увидимся.

– Мне подождать?

– Нет, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Конрад.

И я ушел.

На то, чтобы пересечь пространство, может потребоваться и время, и обходительность, особенно если там куча народу и все тебя знают, и у всех в руках фужеры, а ты к тому же слегка прихрамываешь.

Куча и была, и все знали, и держали фужеры, и я хромал. Так что…

Позволив себе только самые скромные и неприметные мысли, я отмерил с краю, вдоль стены, как бы по периферии человечества, двадцать шагов, пока не достиг компании юных леди, которых этот старый холостяк всегда держал подле себя. Подбородка у него не было, как, в общем, и губ, волосы повылезли, и выражение, которое жило когда-то на лице, на этой материи, обтягивающей его череп, давным-давно ушло во тьму глаз и таилось в этих глазах, остановившихся на мне, – улыбка готовности быть неизбежно оскорбленным.

– Фил, – сказал я, кивая, – не каждый напишет такую «Маску». Я слышал разговоры, что это умирающее искусство… Чудовищная ложь!

– Ты еще жив, – произнес он, и голос его был лет на семьдесят моложе, чем все остальное, – и снова опоздал, как обычно.

– Приношу свое искреннее раскаяние. Меня задержали в доме одного старого друга на дне рождения леди, которой сегодня исполнилось семь.

(Что было правдой, хотя и не имеющей отношения к данной истории.)

– У тебя все друзья старые, не правда ли? – спросил он, и это был удар ниже пояса, потому что когда-то я знал его почти забытых ныне родителей и водил их к южной стороне Эрехтейона, чтобы показать им Портик Кариатид, в то время как на моих плечах сидели их яркоглазые отпрыски и я рассказывал ему, Филу, мифы, которые были старыми уже тогда, когда возникли все эти храмы.