– Блузку белую не забудь надеть, сегодня открытая контрольная! – крикнула мама Насти уже с кухни.

Макс, тихо рыча, содрал и швырнул на кровать блузку, которую успел уже наполовину застегнуть и которая оказалась голубоватой. Пуговицы на девчачьих блузках застегивались шиворот-навыворот и были совершенно уродскими. Сами блузки, впрочем, тоже. Макс порычал еще немного и все-таки повесил блузку обратно в шкаф, чуть не разодрав пополам, пока впяливал плечики. Еще пришлось рычать, чтобы быстро справиться с белой блузкой и брюками, заправить постель – как уж получилось, – а также убедиться, что еще несколько быстро придуманных паролей не подходят.

В две минуты Макс, конечно, не уложился, но мама Насти встретила его спокойной, а яичница с колбасой – горячей. Завтрак был вкусным, а мама Насти – действительно молодой и красивой, хоть слегка утомленной прямо с утра. Папы, похоже, не было. И дома, и вообще. Тем проще, подумал Макс и даже не устыдился этой мысли. Настя все равно не слышит.

И ей все равно не до этого.

А до этого края – три шага. Итого шесть квадратных шагов. Пол из широких каменных плит, очень ровный, хоть в бильярд играй: плиты уложены идеально и почти без стыков. Босиком ходить холодновато и боязно, как по толстому стеклу. Ладно хоть сапоги возле койки отыскались и вроде подошли, хотя то ли с ними, то ли с ногами что-то не так. Койка – вернее, здоровенный застеленный брусок типа сундука, гроба или гигантской ступени у стенки. Стены из бугристых валунов, на ощупь одинаковых. Никаких окон. Дверь одна, из корявых бревен, сбитых множеством толстых железных полос. Ручки и замочной скважины нет, щелей не видно. Всё.

Настя колотила в дверь с полчаса, наверное, – кулаками, пятками, каблуками снятых сапог. Звук выходил еле-еле, Настя сама-то едва слышала, а с той стороны тишина, наверное, оставалась мертвой. Ни скрипа, ни шороха, как в погребе. Правда, в погребе обычно холодно, а здесь было – никак. Ни тепло ни холодно. Нормально.

Такой вот, Анастасия Павловна, у нас теперь норм.

Ни фига подобного.

Ладно хоть есть не хотелось, и в туалет тоже. Кстати, про туалет: Настя вспомнила, что в камерах обязательно должно быть отхожее место, его еще парашей называют. Парашу Настя представляла себе довольно смутно, но в этой камере не было совсем ничего, ни смутного, ни явного. Койка, расчет окончен.

Может, тут ведерко приносят вместе с едой? Чтобы все сразу делать, как дед говорит, не отходя от кассы? А если раньше захочешь, в угол ходить, что ли?

Настя принюхалась и поняла, что либо никому до нее эта ужасная мысль в голову не приходила, либо она вообще здесь первая – не мысль то есть, а Настя, и не в голове, а в камере. Запахов вообще не было никаких. А должны ведь быть. Может, вентиляция где-нибудь в потолке потихонечку проветривает камеру?

Настя замерла, но опять не услышала ни звука. Не почувствовала ни дуновения. Не уловила ни запаха. Нюхать особенно и не хотелось, честно говоря. И даже дышать. Ой. Правда, что ли?

Настя перепуганно попробовала подышать. Получилось без проблем. Попробовала не дышать. Через минуту в голове зазвенело, а ниже застучало. И звенело, и стучало – и минуту, и две. Настя выдохнула, вдохнула и на сей раз ясно поняла, что может обходиться без повторов. Просто замереть – и жить дальше, не дыша. О господи.

Но сердце-то бьется?

Настя прислушалась и не поняла, бьется или нет.

Норм. Она неживая, что ли? Типа зомби?

Сами вы зомби.

Настя заплакала и несколько раз повторила вслух: «Сами вы зомби, сами, поняли?!» Никто, конечно, не откликнулся.