Алена представила себе искаженное яростью лицо Марины Аркадьевны Хитрюк, и появление на сцене отчего-то сразу показалось меньшей бедою, чем малодушный побег.

– Ладно, – тихо сказала она, – я это сделаю.

– Вот и умница, – успокоился толстяк, – да ладно, не переживай ты так! О тебе же все газеты напишут, дурочка! Ты проснешься знаменитой, разве не этого вам, вешалкам, надо?

Когда Алена, кое-как справившись со стыдом и гордостью, появилась на подиуме, зал недоуменно притих, а какой-то наглец с заднего ряда пронзительно свистнул, засунув в рот грязноватые пальцы. Она остановилась в растерянности, но за кулисами маячил невидимый зрителям художник-толстяк, прошипевший в ссутулившуюся Аленину спину: «Если сорвешь показ, урою!» Больше всего ей хотелось скрестить руки на груди, прикрыться, хотя бы формально защитить свою наготу от прилипающих к ней наглых взглядов, которые почему-то казались материальными.

И она пошла. Выпрямив спину, покачивая бедрами, примерив к растерянному лицу широкую улыбку, которая ей совершенно не шла. Несколькими днями позже, рассматривая Аленину фотографию в одной из «желтых» газет, Марина Аркадьевна в сердцах воскликнет: «Все, надоело вкладывать деньги в это ничтожество, пусть собирает чемодан и катится в свой N-ск!» А заплаканная Алена чуть ли не на коленях будет умолять ее об отсрочке – хотя в глубине души сама не до конца поймет, откуда взялось в ней это остервенелое желание зацепиться в столице.

– Аленушка! – голос бабушки звенел в телефонной трубке. – Аленушка, возвращайся домой, пожалуйста! Мы все знаем, мы не будем ничего тебе говорить. Вылечишься, отъешься, поступишь в институт…

– О чем ты, бабуль? – удивилась Алена.

– Я видела твою фотографию в «Комсомолке». Весь город видел. Но все почему-то считают, что это не ты. Но я-то тебя сразу узнала, родное сердце не обманешь.

– И что на той фотографии?

– Ты… голая, – выпалила бабушка, и голос ее дрогнул, а у Алены сжалось сердце, – стоишь там, при всех, еще и улыбаешься. И такая… костлявая. Неужели тебя не кормят в этой Москве?

– Бабуля, – Алена улыбнулась, хоть бабушка этого видеть и не могла, – не верь им. Это был просто показ. Я даже там на самом деле не голая, это специальный костюм.

– Зачем же такие костюмы? – подозрительно поинтересовалась бабушка. – Их что, кто-то носит?!

– Да нет же! Это так, для смеха…

– А что смешного? Там написано, что ты весишь тридцать килограмм.

– Бабушка, это неправда! – возмутилась Алена. – Я вешу пятьдесят восемь! Но мне и правда все талдычат, что надо худеть.

– Даже не вздумай!.. Аленушка… – бабушка замялась, – когда же ты собираешься обратно?

– Ты что, бабуль? – нервно хохотнула Алена. – Да я себя уважать не буду, если сейчас вернусь. Нет уж, я должна пройти это до конца. Неужели ты не веришь, что у меня все получится?

– Не знаю, – вздохнула бабушка, – мне кажется, не твое это… Ты у нас всегда была тихая, домашняя… А там надо уметь кусаться и царапаться, иначе сожрут. Что я, «Комсомолку» не читала, что ли? Все знаю, какие там нравы, в этой Москве!

– Я научусь, – торжественно пообещала Алена, – если это надо, научусь кусаться и царапаться. Я выживу. И этот город еще будет моим. Вот увидишь, бабуля.

А еще была реклама дешевого антиперспиранта. Малобюджетный телеролик, который должны были транслировать по дециметровым и кабельным каналам. Что-то вроде «Магазина на диване» в миниатюре. Кастинг-менеджер был безнадежно пьян и выбрал первую же девушку, зашедшую в кабинет, – ею по счастливому совпадению оказалась Алена.