На пятом залете самолет неожиданно взревел и трудно полез вверх. Из-под его колес вываливалось что-то бесформенное, сразу же развернувшееся широким белым веером, и на роту в медленном трепете начали опадать листовки. Они застревали в верхушках деревьев, садились на каски и плечи курсантов, порошили раненых. Прислонясь к сосне, Рюмин смотрел на роту. Он видел ее всю сразу и каждого курсанта в отдельности, и то, чего он ждал, было ему противным, немым и темным, но он продолжал ждать и не снимал с рукава листовку, прилипшую к отсыревшему ворсу, и никто из курсантов не прикасался к листовкам. «Нет, они не возьмут листовки, – подумал Рюмин. – Они боятся. Кого? Меня или друг друга?»

Озлобленно и хватко Рюмин ударом ладони накрыл листовку и поднес ее к глазам. И сразу же листовки взяли все – Рюмин хорошо это видел, – и кто-то из раненых стонуще спросил:

– Ребята… что там написано, а?

Ему никто не ответил – читали, и Рюмин весь превратился в слух и почти зажмурился.

– Что там, а? – снова простонал раненый.

– Да ни хрена тут нету! – с нажимом на басы и с какой-то гневной верой в то, что он понял, сказал позади Рюмина курсант. – В плен Гитлер кличет… А пропуск такой: «Бей жида – политрука, рожа просит кирпича!» Ясно?

– Как Пу-ушкин! – протянул раненый.

– П… юшкин! – окончательно сбился на басы курсант, и Рюмин засмеялся первым и повторил то, что сказал курсант…

Решение…

Была минута, когда Рюмину захотелось принять его всей ротой, но он мысленно представил себе, как по открытому месту, днем, в тылу у немцев на восток двигается колонна из ста шестидесяти трех курсантов, трех лейтенантов, одного капитана и двадцати восьми «санитаров», несущих четырнадцать раненых… Очевидно, другого решения рота принять не могла, и раненых непременно понесли бы впереди, потому что враг на востоке для курсантов не существовал. Если же сообщить курсантам, что рота находится в окружении, то тем более все выскажутся за то, чтобы немедленно идти на восток, – там ведь свои! В этом случае роту ожидало единственное и неминуемое – разгром. Лучше было встретить врага в лесу, чем в поле, потому что лес, как и грядущая ночь, был союзником курсантов.

Разведчик еще стрекотал, утягиваясь на юг, когда Рюмин приказал роте залечь в цепь, но не на западной, а на восточной опушке, лицом к лесу. Это было уступкой сердцу – оно ждало врага только с запада, и отсюда ему на целых двести метров было ближе к своим…

Четвертый взвод лежал на левом фланге. В ночном бою он не понес потерь, и поэтому транспортировка и присмотр за ранеными были поручены ему. Алексей распорядился отнести их чуть-чуть в тыл и левее взвода – там была воронкообразная котловинка, заросшая орешником. Санитаром и сиделкой к раненым он назначил своего связного Гвозденко, и вскоре тот доложил:

– Кушать просят.

– А можно им? – зачем-то спросил Алексей.

– Не все, – значительно сказал Гвозденко.

– А что можно?

– Это пока неизвестно. Что достану, если разрешите сходить вон в те хаты. Воды тоже нету.

Он побежал к Красным Дворикам, гремя ведром. Алексей подумал, что раненых надо бы снести туда, и через плечо стал рассматривать хаты и то, что виднелось за ними. Гвозденко то и дело почему-то оглядывался, потом остановился, поднес к глазам ладонь, задрав голову, и бросился назад.

– Самолеты сюда… Много! – крикнул он и лег рядом с Алексеем, поставив в головах ведро.

– Ты давай к себе, – сказал ему Алексей, улавливая слабый отдаленный гул, и Гвозденко нехотя поднялся и побежал в котловинку, а Алексей снова подумал, что раненых следовало бы перенести в хаты.