Учитывая безграничные возможности прозы (ты выдумываешь людей и все их проблемы; создаешь их дома, окружаешь их реками и деревьями; ты решаешь, когда им родиться и когда умереть; ты сдаешь книгу лишь когда она закончена), моя основная работа тоже доставляла мне немалое удовольствие. Подобно корсету для сопрано, заведомые ограничения создавали как фундамент, так и пространство для прыжка. Я часто приходила к редакторам с идеями, но не реже они сами приходили с идеями ко мне. Временами я обнаруживала, что пишу на тему, в которой ровным счетом ничего не смыслю, и делаю это в манере журнала, а не в моей. С кем мне разговаривать, куда идти, когда сдавать материалы – подобные решения крайне редко приходилось принимать мне самой, это было прекрасно. Единственное, чем я была по-настоящему одержима, – ограничение по количеству слов. Объем эссе представлялся мне чем-то вроде легкоатлетического соревнования: 900 слов на толкание ядра, 1200 на прыжки в высоту, 2000 на прыжки в длину. У каждого из них был свой ритм и объем, которые я ощущала. «Пиши, сколько пишется, – говорили мне некоторые редакторы, – позже сократим». Но эссе на 2000 слов, сокращенное до 800, в конечном счете кажется мне необратимо искалеченным, как будто я вижу швы, проходящие между абзацами.

Моя проза, которая в течение стольких лет не могла обеспечить мне и прожиточный минимум, внезапно дала мне возможность купить дом, после того как в 2001 году вышел роман «Бельканто» (подобным образом, полагаю, хорошо натренированная собака однажды может выкопать сундучок с золотом на заднем дворе, – но речь, увы, не о моей собаке). Я могла оставить мою основную работу и, естественно, тот час же поняла, как сильно к ней привязана. И все же мне были необходимы определенные перемены. В те годы, когда я зарабатывала на жизнь эссеистикой, мой дом был открыт всем желающим, и, хотя я обнаружила, что это не так-то просто прекратить (разум, привыкший к внештатному авторству, трудно убедить, что назавтра колодец не пересохнет), я старалась стать более разборчивой в тех заданиях, на которые соглашалась. Нет, я не буду писать о суповой вечеринке кантри-звезды в Атланте. Я не поеду на групповую терапию, связанную с путешествиями, в которую входит необходимость купаться голышом в природном горячем источнике. (Вы можете подумать, что я это сочиняю на ходу. Так вот – нет.) Я начала больше думать об историях, которые сама хочу рассказать вне зависимости от того, заинтересован ли в них какой-нибудь журнал. И хотя я все еще была поглощена идеей подсчета слов, некоторым историям я позволила стать длиннее. Когда моей подруге, сестре милосердия Нене, в возрасте семидесяти восьми лет впервые пришлось искать квартиру, чтобы жить одной, я позвонила Патрику Райану в «Гранту» и спросила, сколько полос могу занять, а не сколько мне заплатят. Так я написала «Сестер».

В годы, когда я зарабатывала на жизнь статьями, я думала об этом как о временной работе, которая в большинстве случаев не вышла бы за рамки потрепанных журналов, лежащих в приемной дантиста, но эссе продолжали всплывать. Люди приносили их на автограф-сессии и показывали мне. «Я прочел это, когда умерла моя бабушка. Кто-то дал мне это, когда я разводилась». Они говорили, что моя история – это и их история. И интересовались, нет ли чего-нибудь еще, чего-то, что они могли пропустить. Я лишь диву давалась, что стародавний номер «Атлантик» вообще у кого-то сохранился или что тематика статей по-прежнему находила в ком-то отклик. Эти эссе должны были стать подпоркой для искусства, а не быть искусством, но, возможно, именно это избавляло их от эгоцентричности.