Он появлялся во время наших товарищеских игр и просто разминок не только на стадионе «Локомобиль», но и в Сыромятниках. Великое дело – раскрепощенность! Допусти я хоть на миг, что зеленые блестящие глаза Вальдека раздумчиво останавливаются и на моей ничтожной фигуре, тут бы мне и конец. Но я не думал об этом и знай себе играл. А вот Грызлов и Люсик Варт в конце концов дрогнули и дали увлечь себя безумной надежде. я это почувствовал, потому что оба перестали кидать в меня мячи, нацелились на ворота, утратив вкус к коллективным действиям. Они заиграли не в своем ключе, это их и погубило. Настал такой незабываемый день, когда Жюль Вальдек обзвонил по телефону родителей своих избранников, чтобы узнать, как относятся они к «футбольной карьере» сына. Не знаю, как отнеслись родители Чегодаева и Алексеева к непривычной французской учтивости тренера, но у меня дома звонок Вальдека был воспринят трагически.

– Ты помнишь пророчество Леонардо да Винчи? – обратился ко мне отец, после того как мама разбитым голосом сообщила о звонке Вальдека.

– Какое пророчество?

– «Настанет время, – заговорил отец голосом пророка, – и люди будут бегать за куском свиной кожи, наполненной воздухом, с громкими криками и ругательствами».

– Ругаться на поле запрещено, – машинально сказал я, потрясенный предвидением гения Ренессанса.

– Не в этом дело, – сказал отец. – Леонардо говорит о грядущем футболе как о пришествии Антихриста.

– Мне уже сейчас кажется, – вставила мама, – что человечество делится на спартаковцев и динамовцев.

– Что вы сказали Вальдеку? – спросил я.

– Мы сказали, что не вмешиваемся в твои дела.

– Вы только этим и занимаетесь. Но вы хоть не обхамили его?

– Была Гражданская война, – далеким, эпическим голосом начала мать. – Ни хлеба, ни масла, ни мяса… я думала, что кормлю голодным молоком человека будущего, ученого или инженера… Оказывается, я приняла все муки ради левого края или правого инсайда.

– Я центрфорвард.

– Что же ты сразу не сказал! – насмешливо воскликнул отец. – Тогда дело другое. Миллионы миллионов лет жаждала твоя душа вырваться из мрака небытия, чтобы воплотиться в центрфорварда. А тебе самому не страшно?

– Нет. я все равно ничего не умею.

– Ты же отличник!

– В этом весь и ужас. Ребята, которые знают, кем будут, не отличники. А отличники – я, Нина Демидова, Бамик – кем мы будем? И кто мы есть?.. У меня хоть футбол…

– Тебе и семнадцати нет!..

– Когда надо, вы говорите: здоровенный восемнадцатилетний оболтус… я чувствую себя человеком только на поле.

– Бедный мальчик! – сказала мама. – Бедный, бедный мальчик!

– Слушай! – вскричал отец, осененный внезапной идеей. – А почему бы тебе не попробовать писать? У нас в роду все словесники. я студентом написал с дядей Гришей приключенческий роман.

– О котором продавец говорил: не роман, а плетенка?

– Как хорошо ты помнишь, чего не надо! я же не собирался стать писателем. Мне нужны были деньги. я решил написать роман и написал. Целый год жил, как Крез, накупил книг и даже сшил пальто. А моя двоюродная сестра печаталась в «Мире Божьем». Твой дедушка сделал бабушке предложение в стихах.

– Странно, что она ему не отказала.

– Насколько благороднее писать книги, чем бегать за надутой воздухом свиной кожей…

– С громкими криками и ругательствами, – подхватила мать.

Как же поразил и встревожил их звонок тренера, если для разговора со мной они откопали эту странную цитату из Леонардо, если мать не стесняется говорить о голодном молоке, а отец – похваляться убогим приключенческим романом? Но от этих мыслей во мне проснулся не протест, а смертельная жалость к ним. Сочинительница из «Мира Божьего», дед, предлагавший руку и сердце в стихах никогда не виданной мною бабушке, – сколько потревожено теней, чтобы оторвать меня от того, что было для меня единственным светом! Но я любил родителей и, хотя винил их мысленно в своей неодаренности, не желал причинять им боли.