Не жила нарядной, нечего и начинать.

Тель-Авив, как любое дитя этой земли, нежен, нахален и жизнерадостен. Иногда я даже слегка теряюсь.

Бомж повадился спать во дворе на нашей единственной скамейке, жильцы с ним деликатно воюют – регулярно прикручивают специальную перекладину посреди сиденья, чтобы нельзя было лечь. Бомж так же регулярно эту штуку отламывает и выбрасывает. Вечером в шабат опять явился, обнаружил свежеустановленную помеху и устроил шумную сцену, страшно возмущался и грозил позвонить в полицию. Уже не возьмусь предположить, есть ли что-нибудь такое, чего израильтянин не посмеет потребовать у мира, сомневаясь в своём праве. Разве что насчёт парковки в Тель-Авиве все уже смирились.

В ночном Неве-Цедеке нас обгоняет восхитительный родстер, останавливается на дорогущей улице у дорогущего дома – местный юноша привёз «на кофе» высокую англоязычную блондинку. От умиления рассыпаюсь на воздушные шарики:

– Вот же умничка, всё правильно сделал – когда такая тачка и дом, сам боженька заповедал самую белобрысую и длинную иностранку, какая найдётся в баре.

Идём дальше, через два десятка шагов пряничная улица внезапно обрастает облезлыми халупами (в Тель-Авиве это нормально, земля-то в любом случае золотая), и я начинаю уважать мальчика ещё больше:

– Слушай, какой разумный юноша, с правильной стороны девицу подвозил.

– А прикинь, вылезает она утром от него и проходит дальше на двадцать метров – мать твою, где я и что это было?

Рай наступает вместе с шабатом, когда Тель-Авив тих и пуст. Тёплые сумерки на чистых улицах превращают город в съёмочный павильон, под каждым фонарём идеальная композиция: мягкий свет, цветущий куст, скамейка, новый месяц колыбелькой. Иногда в картинку вписан человек, который весь – одиночество. Девчонка, подсвеченная телефоном, смотрит на экран и не улыбается. Или я со своим планшетом. Или юноша, который не спешит. Ещё несколько часов назад все едва успевали – к закрытию рынка, к началу субботы, к столу. А сейчас на улицах только те, кто уже везде опоздал – к свечам, к семье, к собственной жизни.

Раньше в эти часы я остро чувствовала свою бездомность, а сейчас вижу открытые двери, из которых вылились на улицы тепло и безопасность, мне теперь весь город – дом. Мой кабинет на площади Бялик, веранда моя на берегу, крыша надо мною – пальмы, а вместо свечей огни над водой.

Куда спешить, чего бояться, кого ждать, когда всё уже потеряно, остался только тоненький месяц чеширской улыбкой, суббота, мир.

Если разобрать, из чего складывается моё чувство счастья, получается, что это когда ты всё потерял и всё можешь, всё забыл и всё понял, и сердце твоё разбито и готово к любви. Так выглядит свобода, но для меня это и есть счастье.

Нет лучшего способа отметить праздник освобождения, чем украсить свой банковский счёт некоторыми вложениями. Потому что свобода, как известно, приходит нагая, а значит, туфельки ей купи, платьишко купи, сумочку надо, всё – деньги. И вот, настяжав гонораров и покормив банкомат, скачу я к морю, напевая «вышли мы все из Египта, дети семьи трудовой», и думаю, как причудливо сознание постсоветского человека, даже самого хорошенького из них: чуть только расслабь, покорми, развлеки, тут и вылезет диковатый фольклор. Потому что укачивали меня под песню о Щорсе, и что ещё может стать с человеком, для которого покой и безопасность – это спать на руках у папы под немузыкальное гудение «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Красиво же, ну: вечернее густо-синее небо, роса на изумрудной траве, полоса вишнёвой крови, а из сумерек выступает белое пятно бинта с плывущим алым. И конь где-то там ходит тёмной тёплой тенью. Разве же не прекрасен такой вечер, разве не безмятежен?