Пацаны спорили, грозили друг другу братьями. Супница пустела, на смуглых лбах выступали капельки пота. А нога Марии в белом носочке гладила мою ногу – от пятки до самого паха.

– Хотел чего? – Дядя Бичо отложил ложку и прищурился.

Он всегда знал, по делу к нему пришли или нет.

– Человека ищу, – я решил не темнить, – спрятанного человека.

Бичо дернул подбородком, и все, даже Петша с Петером, поднялись из-за стола. Мария не спеша подвязала волосы, собрала посуду, хмыкнула куда-то в потолок – обиделась. Но эти дела ее не касались, и обижаться она не имела права.

Когда мы остались одни, Бичо поманил меня пальцем, потом тем же пальцем показал на табурет. Я подошел, скрипя половицами, и сел, куда велели.

– Кто? – Дядя дыхнул мне в лицо вчерашним луком.

– Хасс Павел Петрович.

– Это который? Псих?

– Да.

– Не видал. – Бичо откинулся на спинку стула, мол, не о чем больше говорить.

– Может, кто из ваших видал? – не сдавался я.

– Видал, не видал, – сморщился дядя, – у моих в каждом доме по бабе. А Хасс твой до баб охоч. Сдали бы, и весь сказ.

Я вцепился ногтями в табуретку. Оставался последний вопрос, и задать его нужно было так, чтобы получить ответ.

– А если его прячут… там? Дядя Бичо, вы же знаете…

– Гетто, что ли? – Он покачал головой и поднялся. – В гетто хода нет.

– И вам? – дернулся я. – Не может быть!

– Хода нет, – мрачно повторил дядя и двинулся к двери.

Он не хотел расплачиваться со мной, во всяком случае, расплачиваться так. Хасс жировал в этом чертовом гетто, спал на мягком, не боялся подступающей зимы. Стоило только руку протянуть, чтобы схватить его за шкварник. Но сколько я ни тянул, пальцы мои хватали пустоту.

– Дядя Бичо…

– Дружка своего спроси, Хряща. Он вхож.

– Хряща? – Я вскочил. – Хрящ не скажет, дядя Бичо.

– Скажет Хрящ. Ты ему про гнейс напомнишь.

– Что за гнейс? – удивился я.

– Не твое дело.

Не мое, так не мое.

– Спасибо, дядя Бичо. Вы очень помогли, честное…

– Машку не обижай. – Он кулаком толкнул дверь и вышел в темный коридор.

Пацан рычал, скалил зубы и, как маленький волк, бросался на обидчиков. Те хохотали, пинали его ногами, валяли в грязи. Дурак мелкий, подумал я, влез, куда не надо, теперь получай. В Брошенном краю чужих не жаловали, особенно здесь, на территории Хряща.

– Лежать! – кричали они и толкали пацана в грудь. – Ползи, червячина!

Командовал ими визгливый толстяк в черной кепке – тот самый Жир, что закапывал яму под Берлогой. Я подошел, встал позади него, покашлял. Жир воровато оглянулся, вытер рукавом нос и буркнул:

– Чего?

Остальные расступились, знали – при старшем лучше не рыпаться. Побитый пацан сидел на земле, перемазанный глиной, и мерно всхлипывал. На меня он не смотрел, видно, ничего хорошего не ждал. Лет восемь ему было, не больше. Тощий, с путаными светлыми кудряшками, ручонки – только возьми, хрустнут. Такому бы дома сидеть, а не шляться по здешним местам.

– Где Хрящ? – спросил я Жира.

– Уехал.

Жир нетерпеливо топтался, позыркивая на дружков. Ему хотелось, чтобы я поскорее ушел и расправа над мелким продолжилась.

– Когда вернется?

– А мне почем знать? Я ему что, мамка?

– Прикажут, – зашипел я, – будешь и мамкой, и бабкой, и черт-те чем еще.

– Ну не знаю, честно, – присмирел Жир, – через неделю приходи.

– Ладно. А это у вас кто?

– Кто надо. – Жир снова начал злиться, даже покраснел под кепкой.

– Отпусти, пусть валит.

Пацан вздрогнул, поднял лицо, и я его узнал. Дней десять назад он спер у тетки сумку в автобусе – хитрый, в рваных штанах, с голодными глазами. Да, таким дома не сидится. Если он вообще есть, этот дом.