Кира выключила радио, посмотрела испуганно на маму.

– Теть Вик, это правда?

– Правда, Кира. Город совсем с ума сошел. Сегодня у меня сумку украли в автобусе, представляете? Мальчик, вот такой, как мои, лет восемь ему, не больше. Беспризорный, видно. Две пачки тетрадок пропало. Хорошо, телефон с кошельком в карман положила. Противно, аж слов нет.

– Еще бы! – Кира покачала головой. – Но вообще, согласитесь, теть Вик, сумка у вас беспонтовая была. Туда ей и дорога.

– Точно, – рассеяно подтвердила Алина, сумки и правда было не жаль. Она думала о другом – о том, что все они, Алина, Кира, мама, в страшной опасности. В городе чума пополам с холерой, улицы отравлены и утоплены, мир рушится, как дом из Алининых кошмаров. Жизнь утекает из сжатых кулаков.

А Зяблика все нет и нет.

Воздух был влажным и легким, будто разлитым из молочной кружки. За школой, в низинках, висели клочки тумана. Деревья ежились, теряли листья, и те с хрустом падали в мягкие лапы желтеющей бузины. Руки совсем замерзли. Алина бросила грабли и полезла в карман – за перчатками.

– Развели тут субботники! – Кира лысеющей метлой гоняла по площадке пыль. – У детей и без того треш с угаром – лето сдохло, а они…

– Здорово же! – широко улыбнулась Женя и поправила сползающую шапочку. – Мы вместе, и красиво так… и кленами пахнет. Вот в Канаде осенью…

– Ра-асцветали яблони и груши! – Тонкий голос эхом полетел над рощей. Варенька в теплой курточке и лихо заломленном берете сгребала в кучу яркие листья. – Ну что же вы, подтягивайте!

– А гори оно все! Поем и скачем! – Кира вскинула метлу, как знамя. – Тыгдым, тыгдым, тыгдым!

Женя, смеясь, побежала за ней.

– Выходи-ила на берег Катюша! – нестройный хор взвился и утонул в наплывающей мороси.

Начинался октябрь, ранний, хлесткий, с мокнущей обувью и кленовыми фейерверками. Город натащил в берлогу мха и ельника, взбил подушки, притих перед зимней спячкой. Притих и Хасс Павел Петрович. Портреты его сырели, слетали со стен, втаптывались в грязь. Поговаривали, что он ушел из города или даже вовсе умер. Но Алина почему-то знала – он здесь, рядом, и таяла под октябрьским дождем, и ничем не могла себе помочь.

– Да кто так гребет, кукла? – Сильные руки выхватили у Алины грабли.

Алекс Чернышев, он же Винт. Как всегда, взъерошенный, хмурый и самый-самый умный – последние три слова Алина мысленно взяла в кавычки.

– Вот, смотри! – Шварк, шварк. – И площадь уборки больше, и тебе легче.

– Сам и греби, раз умеешь. Нашелся тут!

Алина отвернулась от Чернышева и пошагала прочь – просто так, никуда, лишь бы подальше от этого зануды. Учит, учит. Что ей, учителей мало?

За углом Ванька в горчичного цвета пуховике, круглый, как колобок, запихивал листья в мусорный пакет. Челочка его прилипла ко лбу, и весь он был взмокший, усталый и какой-то несчастный.

– Ты чего, Ванька?

– Да посмотри, как Ермакова вокруг Игорька увивается!

Алина посмотрела. В живот воткнулся тяжелый крюк и стал тянуть вниз, к исчирканному метлами асфальту.

– А тебе-то, Вань, какое дело?

Ванька потянулся к Алининому уху:

– Никому не скажешь?

– Не скажу, не бойся. – Алина чуть отстранилась.

– Она мне нравится.

– Кто? – не поняла Алина.

– Ну Инга… Ермакова. Спать не могу, жрать не могу, все время ее хочу. Я-то ей не больно сдался – мордой не вышел, понимаю… Надо бы к чертям, а фигушки, не выходит. Как в капкане, что ли.

Вот те раз! Значит, в то время, пока Кира спит и видит Ваньку в нежно-розовых снах, этот самый Ванька… влюбился?! В беспросветную фифу Ермакову? Значит, и цепочка золотая, на улице найденная, вовсе не для Киры была. И не будут, значит, Алинины друзья ходить за ручку и целоваться там и тут.