И Петька знал. Понимал, к чему всё шло. И нашёл способ.

— К нему уже приходили, — ответила бабка.

Ирка ждала, что она положит на стол ещё какую-нибудь бумагу, но та просто катала свои хлебные шарики.

— И что ты сказала? — посмотрела на неё Ирка.

— А что я могла сказать? Что он умер. Он. Умер. Вся жизнь — трагедия, — изрекла она философски и вздохнула.

— Угу, — кивнула Ирка. — И каждая буханка хлеба — трагическая история зёрен, что могли бы стать водкой, но не стали.

Старая карга подняла бутылку.

— Я больше не буду, — убрала Ирка свою рюмку.

— Как скажешь, — налила бабка себе. Покачала головой. — Зарасти оно всё говном!

Выдохнула. Выпила.

— Зря он мне не сказал, — решительно встала Ирка. — Я бы обязательно что-нибудь придумала. Я бы могла… Я и сейчас могу… Я позвоню… Я поеду. Прямо сейчас, — она посмотрела на часы. — Нет, уже завтра.

Бабка равнодушно смотрела, как Ирка мечется по кухне.

— Знаешь, почему я больше не гадаю? — неожиданно спросила она. Ирка остановилась. — Потому что это ничего не меняет.

На её дряблой коже, на бледных щеках проступило два розовых пятна, словно она неудачно наложила румянец. И хоть Ирка ничего не ответила, ей был и не нужен ответ.

— Сказала я тебе тогда или нет, ты бы всё равно поехала, тот урод всё равно тебя изнасиловал, а потом ты всё равно вышла бы замуж за Петьку, и он погиб. Он бы всё равно выбрал погибнуть. Понимаешь?

— Нет, — в упор смотрела на бабку Ирка. — С чего ты взяла, что меня изнасиловали?

«Я никому не говорила. Никому. Ну разве что Авроре семь лет спустя, но это не считается», — добавила она про себя.

— Это же очевидно, — хмыкнула бабка. — Сколько лет ты не подпускала к себе после этого ни одного мужика? Пока не началось у вас с Петькой?

— Я вообще-то, родила. Как-то мне было не до этого, — возразила Ирка.

Но бабка её словно не слышала. Да и говорила, похоже, уже не про Ирку.

— И каждый раз, закрывая глаза, всё ещё чувствуешь на себе его липкие пальцы, слышишь его смрадное дыхание, помнишь боль, что он причинил…

— Господи, да ты нажралась, — наклонилась к ней Ирка. Но та лишь усмехнулась. Смерила её зорким вороньим глазом. — Я поеду с тобой.

— Куда? — отпрянула Ирка.

— Искать Петьку.

— Ну только тебя мне и не хватало, — затянула Ирка грубый пояс халата потуже.

— Хорошо. Я скажу иначе. Я никогда никого ни о чём не просила. Ни пощады, ни жалости, ни любви, ни снисхождения. Ни у кого — ничего. Но тебя попрошу. Пожалуйста, возьми меня с собой.

Ирку пугали её влажные глаза. Её нездоровый румянец. Но куда больше — перемены, на которые, казалось, уже была неспособна эта несгибаемая женщина.

Смерть Петьки её сломала. Даже его фиктивная смерть, что была так похожа на настоящую.

— Я виновата, — налила она себе ещё водки. — Я так перед ним виновата.

— Ну, понеслась коза по ипподрому! Тебе, пожалуй, хватит, — забрала у неё рюмку Ирка. — Хорошо, — сказала она твёрдо. — Не знаю, зачем. Не знаю куда. И знаю, что сильно об этом пожалею, но я отвезу тебя к нему, когда найду. Слышишь, найду и тогда отвезу?

Бабка кивнула.

— Нюся! — крикнула Ирка. — Уложи, пожалуйста, Алевтину Викентьевну спать.

— Я сама, — воинственно отмахнулась от помощницы бабка. — Ещё не хватало.

Опёрлась на клюку и уже пошла, но вдруг повернулась.

— Карты — удобный способ прослыть значительной, полной мудрости и тайных знаний. Мели всякую чушь, а люди сами придумают, как удобнее приложить к ней свою жизнь. Так или эдак, хоть кривенько, бочком, а втолкнут, примерят, поверят, что ты и правда что-то знаешь. А как удобно выдавать желаемое за действительное! Я не умею гадать на картах, деточка. И никогда не умела.