Многие приспосабливаются! И жилище и быт обустраивают – куда до них Тарзану! А, извини – я опять забыла, что ты и про него не знаешь.

– Аделаида… Прости, что спрашиваю. А вот что случается с теми, кто…

– Кто как ты – вообще ничего не умеет, и попросту может умереть с голоду?

– Ну… Да.

– А они и умирают. Обычно долго и мучительно. Рыдая от боли в пустом желудке, и нравственных терзаний! И сожалея о каждой минуте там, в прошлом, когда вместо учения тому, что должен уметь нормальный мужик, и хотя бы – футбола, пялились в коробочку-то пластмассовую…

Но иногда таких шлют туда, где дают второй Шанс. (Ну, это уж зависит от того, хотят ли они всей душой наверстать всё то, чем пренебрегали. Брезговали, словно отжившей и протухшей, никому не нужной, примитивной фигнёй. И по-настоящему сожалеют о потерянном впустую времени. Таким и правда, иногда помогают.)

Прощают, то бишь, их неразумность детскую. И самомнение великое.

Колян чувствовал, как краснеют уши. С трудом заставил себя перестать кусать губы – теперь это никак не поможет. Ведь перед ним – не мама… Вместо сочувствия Аделаида в очередной раз посмеётся-покудахчет. И будет права.

Да, он – такой. Неприспособленный. Неловкий. Невыносливый. Без знаний и умений. Не читавший и не смотревший ничего, кроме эсэмэсок от друзей-приятелей, да суперблокбастеров-стрелялок, чтоб уж быть «в струе», когда в классе обсуждали…

Но, может быть…

– Аделаида. Пожалуйста! Попроси за меня того, кто… – он сглотнул, – Ну, кто меня сюда поместил! Я, я… Честное слово! Всё это найду. Научусь. Прочитаю! Клянусь!

– Не клянись. Ваши, людские, клятвы, обычно ничего не стоят. Если тот, кто поместил тебя сюда, согласится, вся память о том, что с тобой случилось, останется с тобой. И отвечать – выполнишь ли ты свои обещания, или нет, придётся только перед своей совестью. И логикой. Ведь это место не изменится, и когда снова попадёшь сюда. В старости!

А уж сделаешь ли ты для себя выводы, или нет… Чтоб не ударить в грязь лицом когда в следующий раз встретимся… – Аделаида выразительно посмотрела на него.

Колян истово кивнул, придерживая обеими руками ноющий живот.

Аделаида вздохнула, покачала головой. Закатила к небу глаза. Опустила их снова – выражение Колян затруднился бы описать…

Птица хлопнула крыльями.

Вселенная вокруг Коляна раскололась… И снова возникла.

– Коля! Да Коленька же, сынок, ну очнись, ну пожалуйста! – причитания матери не спутать ни с чьими! Но пока их почему-то только слышно. И ничего не видно! Вдруг…

Резкий запах, бьющий в ноздри, заставил голову судорожно отдёрнуться прочь – от ужасной вонищи! Он заморгал. Глаза наконец открылись.

Ух ты! Солнце!

– Ага! Ну вот: пожалуйста! Я же говорил, что нет ничего лучше старого доброго нашатырного спирта! – чей-то довольный голос.

Колян скосил глаза вбок.

Ах, вон в чём дело: это встаёт на ноги до этого склонившийся над ним и прижимавший к его ноздрям вату с чем-то жутко вонючим, пожилой мужчина в белом халате.

А сам Колян лежит, оказывается, задницей на голой твёрдой земле, а плечи и голова покоятся на руках у матери.

– Господи, спасибо вам, доктор! Слава Богу! Он жив!

– Как огурчик. Даже сотрясения нет. Словно родился в рубашке. Вот только шишку придётся смазать йодом. Сейчас. Минутку. – Колян снова ощутил, как по лбу мажут чем-то холодным, – Вот так. Ничего-ничего. До свадьбы заживёт! – доктор снова ушёл куда-то. Колян услышал, как он что-то говорит в рацию. Снова послышались шаги:

– Ну, до свиданья, мамочка рассеянного с улицы Бассейной! Рассеянный! Поправляйся! И читай лучше книги – а то планшет портит зрение. А эм-пэ-три – слух…