Отец высвободил руку.
– У нее есть голова на плечах, она знает себе цену. А ты – ты ведешь себя как четырнадцатилетняя девчонка, влюбившаяся в первый раз.
– Но я и есть четырнадцатилетняя девчонка, влюбившаяся в первый раз!
– Вот именно, – отрезал он без всякого снисхождения. – Поэтому мы и прислушиваемся к Анне.
Он даже не дал себе труда попрощаться. Повернул лошадь и поскакал по мосту дальше к воротам.
Я подняла руку, чтобы помахать, если он обернется, но он не обернулся. Ускакал, прямо держась в седле, глядя вперед. Как настоящий Говард. Мы никогда не оборачиваемся. У нас нет времени на сожаления об упущенных возможностях. Если план не сработал, придумаем другой, если меч сломался, возьмем запасной. Если ступенька рухнет прямо перед нами, перешагнем через нее и продолжим путь наверх. Все выше и выше – вот девиз Говардов, и мой отец вернется ко двору, вернется к королю, даже не кинув на меня прощального взгляда.
К концу недели я обошла все дорожки сада и изучила парк во всех направлениях от исходной точки – подъемного моста. Начала вышивку для алтаря церкви Святого Петра в Хевере и успела закончить квадратный фут неба – на самом деле довольно унылого, потому что там не было других цветов, кроме голубого. Написала три письма Анне и Джорджу и отправила ко двору в Элтам. Три раза посыльный уезжал и три раза возвращался с добрыми пожеланиями вместо ответа.
К концу второй недели я приказала вывести лошадь из конюшни и отправилась на долгую прогулку в полном одиночестве – не могла выносить даже компанию молчаливого слуги. Я старалась скрывать свою раздражительность – благодарила горничную за каждую мелкую услугу, садясь обедать, склоняла голову, когда священник возносил молитву. А хотелось вскочить и заорать от отчаяния – меня заперли здесь, а там двор переезжает из Элтама в Виндзор. Сдерживала ярость изо всех сил – я так далеко от двора, я выключена из жизни.
К третьей неделе я впала в состояние покорной безнадежности. Ни от кого ничего не слышно, и я решила: Генрих вовсе не собирается меня возвращать, а муж заупрямился и не желает знать жену, покрытую позором, – король ухаживал за ней, но любовницей не сделал. Такая женщина авторитета мужу не прибавит. Такую лучше всего сослать в деревню. Анне и Джорджу я писала еще дважды на прошлой неделе, но ответа снова не получила. Но во вторник на третьей неделе моего заточения я получила наскоро нацарапанную записку от брата:
Не отчаивайся! Держу пари, ты думаешь, все тебя покинули. Он говорит о тебе постоянно, а я напоминаю о твоем несравненном очаровании. Уверен, и месяца не пройдет, как он пошлет за тобой. Постарайся получше выглядеть. Дж.
Анна передает, что напишет немного позже.
Письмо брата было единственным утешением за все время долгого ожидания. Пошел второй месяц деревенской жизни, наступил май – самый счастливый месяц при дворе, время пикников и путешествий, а мои дни тянулись бесконечно.
Мне совершенно не с кем было поговорить. Никакого общества. Служанка болтала, помогая мне одеваться, во время завтрака я сидела одна за верхним концом стола и могла разговаривать только с просителями, приезжавшими по делам к отцу. Немного гуляла в саду, немного читала.
После полудня я садилась на лошадь и мчалась все дальше и дальше. Изучала дороги и тропинки, что тянулись от дома, и даже стала узнавать некоторых арендаторов с маленьких ферм. Запомнила их имена и, если видела человека, работающего в поле, останавливала лошадь – поздороваться и спросить, что он выращивает.