– Слепой гомосексуалист, прикованный к инвалидному креслу, – это очень трогательно, как раз в слезоточиво-абсурдном стиле позднего Жана Жене.[2]

– Позднего Виктюка, глупая ты женщина!

– Ты действительно парадоксальная личность. Я тобой горжусь. Вот только все эти твои радикальные… Революционные психотерапевтические приемчики. Не слишком ли они циничны?

– Не слишком. Какой уж тут цинизм может быть в моем положении. Наоборот – человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. А потенциальные самоубийцы – это передовой отряд человечества, разведрота в экстремальной ситуации. Главное – огорошить их, тюкнуть по башке, я их до смерти заговорю, ты ж меня знаешь. Я их, подлецов, заставлю жизнь любить.

– Интересно, как отнесется к подобным выкладкам твое начальство? Они вообще тебя как-то отслеживают?

– Отслеживают, щерт их дери, как молодого волка, обложили. Видишь этот аппаратец? – Серьга нащупал рукой угрожающего вида электронное устройство. – Когда я принимаю звонки, разговоры записываются, а этот аппарат сразу перегоняет их в головную контору. Что-то типа параллельного прослушивания, еще Гиммлер такими вещами грешил в «третьем рейхе». Так что все под контролем.

– А эти справочники?

– С этим лажа приключилась. Они все время забывают, что я не вижу ни щерта. Вы, говорят, такой жизнелюб, даже и подумать невозможно, что вы в таком положении.

– А ты?

– А я сказал, что мое положение – это еще не повод… И вообще, я собираюсь долго жить.

– Я тебя люблю, Серьга. – Сердце мое сжалось от нежности.

– Ладно, – засмущался Серьга. – А со съемками у тебя что?…

…Со съемками все обстояло не так гладко, как в первый съемочный день. Что-то нарушилось в стройных представлениях Братны о собственной кинематографической вселенной: он изводил бесконечными дублями актеров и съемочную группу, напрочь вылетел из графика и перестал бриться.

Это была обыкновенная боязнь сделать фильм хуже, чем предыдущий, уж слишком много авансов ему насовали, после такого триумфа первой картины трудно двигаться дальше. Но вскоре он и сам понял это, наглое бесстрашие снова вернулось к нему. В просмотровом зале, где все мы отсматривали первый рабочий материал. Одного беглого взгляда на экран хватило бы, чтобы понять, что это действительно Большой Стиль. Мизансцены были безупречны, крупные планы старухи и мальчика – восхитительны. Даже подружка главного героя была на высоте: из милейшей Даши Костромеевой Братны сумел вылепить отчаянную стерву, абсолютное воплощение зла. Я знала, чем закончится эта история: сопляки Чернышов и Костромеева спустя полгода войдут в пятерку лучших молодых актеров страны, а престарелая Татьяна Петровна отхватит «Оскар» на старости лет…

В конце просмотра произошел маленький инцидент: один из дублей был безнадежно загублен появлением в кадре какой-то женщины. Она мелькнула на заднем плане и продержалась там всего лишь несколько секунд, камера быстро спохватилась и ушла на крупный – к лицу главной героини. Дубль был проходным, но Братны впал в ярость: он ненавидел, когда что-либо выходило из-под его контроля.

– Что это за ботва, Серега? – совсем недипломатично спросил Братны у оператора. – Почему в кадре шляются посторонние?

– А я откуда знаю? – вяло оправдывался Волошко. – Я ж за камерой стою, а не по площадке бегаю. После восьми часов глаз замыливается, вовремя среагировать не успеваешь. Сам должен понимать, если такой крутой режиссер…

– Та-ак… – Обломавшись с Волошко, Братны переключился на меня: – Ева, по-моему, ты у нас отвечаешь за актеров. И за то, чтобы всякие рыла не торчали без надобности в кадре и не губили мне великое кино. Если еще раз замечу что-либо подобное, ты у меня из группы вылетишь как пробка…