– Драться будем! – ответил, успокаивая его, Ермак. В ту ночь он все думал об одном: «Пришло последнее испытание, в ватаге неспокойно, неужели теперь она сробеет, подастся вспять?»

Надо было успокоить казаков. Барабан забил сбор. Как и в былые дни на Дону, на площадке собрался круг. Никогда еще Ермак не видел такого неугомонного и неспокойного люда. Возбужденные и злые, угрюмые и бесшабашные, гуляй-головушки и молчаливые казаки окружили атаманов. Бесшабашные задиры кричали Ермаку:

– Дошли! На гибель завел, на измор и муки!

– Лучших братов порастеряли, а ноне самим – безвестная могила! Чего ждем-стоим?

– Нас полтыщи, а их не счесть, татарья!

Ермак поднялся на широкую колоду, терпеливо выждал, когда смолкнет шум, и спокойно заговорил:

– Лыцарство, прошли мы все напасти. Горюшка испили немало…

– Кровью умывались! – подсказали в толпе.

– Истинно так, кровью умывались, – согласился Ермак. – И стоим мы сейчас перед последним: бежать нам на Русь или стоять крепко и взять Искер? Верно, немного нас, но помнить, браты, надо: побеждает не множество, а разум и отвага…

– То издавна ведомо нам! – разом перебило несколько глоток.

– Не все ведомо, а коли и ведомо, все же у немалого числа оказалась на душе смута, – продолжал Ермак. – Взгляните, браты, на Иртыш! Вон он Искер-город, курень хана Кучума. Там и зимовать! Кланяюсь казачеству, что бережет славу и честь отцовскую и дедовскую, и прошу лыцарство обдумать по-честному и решить, как будем робить?

Он смолк и отодвинулся в сторонку. Казачий круг еще больше зашумел, люди кричали про свои обиды и тяготы. И горечь, и злоба, и вызов слышались в их криках. Вперед степенно вышел атаман Гроза и протянул руку:

– Дайте слово молвить!

Говор стих. Иван Гроза заговорил неторопливо и обдуманно:

– Браты, мало нас осталось, а будет еще меньше, когда в Искер войдем. И войдем ли? Гляньте, что за крутоярье, а под Искером – городки. И каждый на горе, оберегается глубокими оврагами да Иртышом. Нелегко брать крепостцу за крепостцой. Татарья прибывает, а нас убывает. Они – дома, а мы – в чужой стороне. И не страх меня берет, а думка угнетает. Для кого стараемся? Может и впрямь на Дон поворотить? Есть еще сила пробить путь-дорожку, а потом поздно будет: растает наша силушка, как снег под вешним солнцем. Подумайте, браты, над моим словом…

– Истинно так! – согласно гаркнуло в разных концах толпы несколько голосов.

Хмурый, в жестоком раздумье, стоял Мещеряк. Давно уже, раньше чем кто-либо другой, начал он думать о походе, о том, что будет завтра, через месяц, к весне… И ничего не решил. «Ну, хорошо, – прикидывал он, – разобьем мы хана, это возможно, а дальше что? Надолго ли? Татар – тьма-тьмущая, они дома, а у нас ни хлеба, ни зелья для стрельбы… Вот если бы переманить к себе – какие из недовольных – племена, поставить их против хана! Тогда, пожалуй, и хлеб и силы будут. Да как это сделать?»

Раздумья атамана были прерваны криком:

– А что ж ты, Мещеряк, за что стоишь? Говори, атаман, ты разумен!

Мещеряк очнулся, поднял голову и обвел всех умным взглядом.

– Говори, не таись! – дружно кричали казаки. – Хотим тебя слушать.

– Что ж, браты, – негромко ответил атаман, – известно дело, худо нам, и лучше бы на Русь, домой, пойти… Но если с умом, с хитростью к делу подойти, то оно, пожалуй, и не надо домой… Да, не надо! – решил он наконец тяжкий для себя вопрос. – Победим мы! Трудно, а победим!

На помост вскочил Иван Кольцо.

– Браты! – закричал он. – Думал, тужился Матвей, а сказал все-таки правду: нельзя отступать, победим мы татар. Зелья, хлеба нет? – жалитесь вы, а всегда ли у нас бывали они на Дону и на Волге? Всяко доводилось. Казак терпелив, выдержит и сейчас! Я, браты, хочу заглянуть вперед. Прошли мы много, перестрадали больше того. Прямо скажу, жалко так, зазря от думки своей отказаться. Можно ли труды наши ратные скинуть со счета? Не выходит это! Надо утвердить наше дело! Но сейчас меня гложет другая думка: пусть скажет атаман Ермак Тимофеевич, чье мы дело вершим! Строгановых – купцов, иль казачье?