Более древняя летописная традиция, отраженная в «Истории» В.Н. Татищева, повествует об этом иначе. Повеление Владимира креститься было встречено жителями Киева неоднозначно: «Тогда Владимир послал по всему граду, глаголя: «заутра всяк изидет на реку Почайну креститися; а ежели кто от некрещеных заутра на реке не явится, богат или нищ, вельможа или раб, тот за противника повелению моему причтется». Слышавшие же сие, людие многие с радостию шли, рассуждая между собою, ежели бы сие не было добро, то б князь и бояра сего не прияли. Иныи же нуждою последовали, окаменелыя же сердцем, яко аспида, глуха затыкающе уши своя, уходили в пустыни и леса…»[145]

Достоверность татищевского известия подтверждает известный фрагмент «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона: «И заповеда [Владимир] по всей земле своей креститися… и не бысть ни единого же противящеся благочестному его повелению: да аще кто и не любовью, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его с властью сопряжено».

Крещение киевлян. Рис. В.П. Верещагина

Однако – и об этом нельзя забывать – несомненный оттенок принудительности в действиях Владимира по отношению к киевским язычникам был стилизован в древнерусской литературе тоже не вполне адекватно историческим реалиям конца X в. Почти безграничная власть киевского князя, которой, пускай и ропща, повинуется народ, – картина для того времени «далекая от действительности, созданная под впечатлением христианского учения о божественном происхождении власти с вытекающим отсюда требованием беспрекословного ей подчинения»[146].

Ничего подобного не было и не могло быть в Киеве 988 г. Насильственное обращение в христианство некоторой части киевлян было обусловлено характерной особенностью внутриполитических отношений у славян при родоплеменном строе. Вечевой порядок требовал от участников сходки единодушного приговора. Несогласных с мнением большинства поначалу уговаривали всем миром[147], а с теми, кто, несмотря ни на что, продолжал упрямиться, поступали как с преступниками, подвергая их тяжелым наказаниям – побоям, грабежу имущества или крупному денежному взысканию[148]. Поэтому, если Владимир и позволил себе припугнуть колеблющихся, то все-таки роль главного и непосредственного притеснителя киевских язычников, безусловно, сыграло само вече, потребовавшее от «окаменелых сердцем» подчиниться выбору князя[149]. В этой связи представляется вероятным, что упорствующие идолопоклонники, будто бы сами ушедшие «в пустыни и леса», на самом деле были изгнаны вечем (изгойство было труднопереносимым состоянием для общинного сознания людей того времени, и потому вряд ли могло стать добровольным уделом даже тех, кто открыто противился принятию христианства). В обществе, которое ставило сплоченность и единство, пусть даже формальное, на первое место в ряду социально-политических ценностей, насилие над душою было в порядке вещей – в этом не видели чего-то недопустимого или хотя бы отчасти предосудительного.

Итак, киевское вече, пошумев, одобрило призыв князя и городской знати всем миром поменять веру. На следующий день[150] поутру, на берегу реки (то ли Почайны, как сказано в татищевском источнике и в Житии Владимира особого состава, то ли Днепра, по известию Повести временных лет и Обычного жития Владимира) сошлось множество людей обоего пола и всех возрастов. Священники разделили их на группы и велели по очереди заходить в реку, которая заменила собою купель. Чтобы вся толпа могла разместиться на мелководье, первым рядам приходилось заходить в воду по шею, следующие за ними стояли в воде по грудь, а тем, кто оказывался ближе всего к берегу, вода доходила до колена. Священники читали положенные молитвы, а потом давали каждой купе крестившихся христианские имена: одно мужское – общее для всех мужчин, другое женское – всем женщинам (никакого бытового неудобства от этого не возникало, так как и после крещения в повседневном обиходе все равно использовались только светские, «языческие» имена). Пробовали сосчитать новообращенных, да сбились со счету