^{>Скит патриарха Никона в Воскресенском (Ново-Иерусалимском) монастыре}

Что должна была теперь делать вся эта масса? Ей оставалось только одно: приложить к русской официальной Церкви ту же теорию, которую она прилагала к церквам римской, греческой и малороссийской. В знаменитой «Книге о вере», изданной в 1648 г., это приложение было уже предусмотрено наперед. Римская Церковь, говорилось там, отложилась в 1000 г., Малороссийская – в 1595; в 1666 г. должна прийти очередь и Великорусской Церкви^>10.

^{>Факсимиле подписи патриарха Никона}

Случилось так, что 1666 г. был годом собора, осудившего противников Никона; а в следующем году этот приговор закреплен был проклятием, произнесенным над старообрядцами самими восточными патриархами. Таким образом, пророчество «Книги о вере» сбылось – Никон «истребил древнее отеческое благочестие» и «утвердил инославное римское нечестие». Царь вместе с патриархом отступил от святой православной веры. До собора 1667 г. и провозглашенных им клятв сторонники национального благочестия могли еще надеяться, что их мнение восторжествует. Ссора Никона с царем Алексеем Михайловичем и восьмилетнее междупатриаршество поддерживали эту надежду. С каждым годом, однако, становилось все яснее, что склонить царя к восстановлению старой веры не удастся.

Вместе с тем изменялось и настроение ревнителей древнего благочестия.

Все, что было в их рядах умеренного и нерешительного, стушевалось по мере того, как выяснилась полная безнадежность положения. Одни открыто смирились, другие замолчали. Первые роли в борьбе перешли к людям такого закала, как юрьевский протопоп Аввакум. Хотя и он не сразу потерял надежду на мирный исход борьбы. «Вздохни-ка по-старому, – обращался он к царю в одну из своих оптимистических минут, – как при Стефане (Вонифатьеве) бывало, и рцы по русскому языку: “Господи, помилуй мя грешного!” А “кириелейсон”-от отставь: так еллины говорят, плюнь на них! Ты ведь Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в простой речи… Любит нас Бог не меньше греков: предал нам и грамоту нашим языком через Кирилла и Мефодия. Чего ж нам еще хочется лучше того? Разве языка ангельского? Да нет, ныне не дадут – до общего воскресения».

Совсем другим языком говорит с царем тот же Аввакум в горькие минуты своего одиночного заключения в Пустозерском подземелье. «Ныне последнее тебе плачевное моление приношу из темницы, яко из гроба…: помилуй единородную душу твою и вниди в первое твое благочестие… Здесь ты нам праведного суда с отступниками не дал, так там, на Христовом суде, будешь сам отвечать всем нам… Там будет и тебе тошно, – да тогда не пособишь себе нимало… Жаль нам твоей царской души, да помочь не можем: сам ты не хочешь своего спасения… А что ты не велел нас по смерти у церкви хоронить и при жизни лишил святых тайн… хорошо ты это придумал со своими властями. И мученикам святым, как ты всякий день слышишь в церкви, не было честного погребения… чем мы их лучше?.. Чем ты больше нас оскорбляешь, и мучишь, и томишь, тем мы тебя, царя, больше любим и Бога за тебя молим до смерти твоей… Спаси, Господи, и обрати к истине твоей! Если же не обратитесь, то все погибнете вечно, а не временно… Нет, государь, будет плакать о тебе: вижу, не исцелить тебя! Ну, прости же Господа ради, пока не увидимся с тобою там. Присылал ты мне сказать: рассудит-де, протопоп, меня с тобою праведный судия, Христос. И я на том положил: будь по твоей воле; тебе, государь, так угодно, – ино и мне так любо. Ты царствуй много лет, а я много лет мучусь; и пойдем вместе в дома свои вечные, когда Богу будет угодно. Видишь ли, самодержавный: ты владеешь, живя на свободе, одной только русской землей, а мне Сын Божий за темничное сиденье покорил небо и землю. Ты, от здешнего своего царствия отойдя в вечное жилище, только возьмешь гроб да саван. А я по вашему распоряжению не сподоблюсь савана и гроба: нагие мои кости псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы. Но и так – хорошо мне и приятно на земле лежать, светом быть одету, небом быть покрыту… Ну, да хоть, государь, и приказал ты выкинуть меня собакам, благословляю тебя еще раз последним благословением».