Я еду по Берлину под проливным дождем. Со студентами. Вдруг какая-то машина остановилась. Заглохла. Студенты выбегают и толкают. Мокрые полностью. А мы говорим – немцы.

А тут у меня в Подмосковье машина сломалась. Я только махнул рукой: помогите – набежала куча народных умельцев. Доброжелательные ребята. Дима. Слава. И другие. Машину долго били кувалдой. Наконец она поехала, но когда я приехал на ремонт, знакомый механик Володя остолбенел.

Застолье – не русское слово, а перевод с грузинского, но это не имеет значения, потому что русский стол – наверное, самый лучший стол в мире. Есть тихая прелесть русского приготовления еды, есть все эти женщины, которые, не считаясь с работой, готовят. Они так весело суетятся и вкусно готовят.

Я уважаю бесполезное застолье, с безобразиями. Помню, я дважды дрался с Иосилиани. Свирепо били друг друга по морде. Есть что вспомнить.

Мне говорил один знаменитый поляк:

– Знаешь, чем русские девушки отличаются от всех прочих?

– Знаю, – уверенно отвечал я, – они трахаются 180 дней в году.

– Неужели так много? – удивлялся поляк.

– Разве для них это много? – удивлялся я.

– Очевищьче! 180 дней в году они смотрят тебе в глаза и говорят: ангел ты мой!

– Советская власть кончилась в 1927 году, – сказал мне старый маляр, который красил стены в квартире моих родителей в 60-е годы.

Я удивился осмысленности его слов и запомнил на годы. Возможно, маляр был троцкистом, не в этом дело. Главное, что он был. Это была единственно исторически продуманная часть речи, которую когда-либо я услышал от русского рабочего. Не помню его лица, но, может быть, он и был тем рабочим классом, пролетариатом, который кончился в 27 году.

В России методично перебили всех лучших. Перебили лучшую аристократию, лучших попов и монахов, лучших предпринимателей, лучших меньшевиков, лучших большевиков, лучшую интеллигенцию, лучших военных, лучших крестьян.

Остались худшие. Самые покорные, самые трусливые, самые никакие. И я – среди них. Тоже – из худших. Из отбросов. Мы засоряем землю. И понять, какими были эти лучшие, уже нельзя. Да и не надо. Все равно из худших не слепишь лучших.

Когда мы всё совсем разбазарили и опростоволосились, тогда мы с особой силой стали гордиться собой.

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Наверное, кто-нибудь из неудачников. У нас тут все живут в беде, и ничего: друзья не воют. Но если к тебе пришел успех, и не просто успех, а реактивный выхлоп, друзья разбегаются в панике в разные стороны. А те, кто не разбежался, каменеют и становятся опасными. В таком случае лучше иметь дело с врагами.

Русский отвратительно вынослив. «Вынесет всё» и – никакой дороги себе не проложит, поэзия врет, потакая своей мечте. Снова всё вынесет, и опять ни зги. Вместо света – черный день. Черный день до сих пор остается русской нормой жизни. От черного дня надо плясать, как от печки. Черный день стучит в мозгу бесконечным напоминанием о сермяжной правде. К черному дню будь готов! Красные дни календаря не перешибли генетическую народную память о черном дне. Надо отложить самого себя на черный день. Иначе не поймут.

Когда приходит черный день, русский переключает скорости: европейский активизм – на азиатскую созерцательность – и впадает в дрему духовности. Жизнь в землянке и черные сухари – это самый надежный тыл, который он всегда оставляет за собой.

Русский уверен, что право голоса имеет тот, кто «знает жизнь». Остальных он если не презирает, то не считает за людей.