Тело Мефодия куда-то долго волокли и затем куда-то водрузили. Отбитая спина ощутила жесткий операционный стол, на котором Бегущий Бизон и Сатана держали подопытного во время экспериментов над его мозгом.

Шальные обрывки смотрительских разговоров вклинились в наполнявшую голову цветомузыку:

– Целый час против трех мастеров… Считаю, что до дня игрек нашему «самсону» осталось совсем немного… – голос Бегущего Бизона.

– Да, зрелище удалось на славу! А я считал, что он сдастся на десятой минуте… – занудный баритон Сатаны.

– Кто станет донором? – снова голос Бегущего Бизона.

– Я! Я дал на это добро, и я вправе решать, чей гормон будет взят для Проекта… – смотритель Гавриил; голос взволнованный, но тем не менее уверенный.

– Я так и знал, что мне не доверят стать донором! Начнутся потом у подопытного проблемы, сразу пойдут разговоры: «А чего вы хотели? Сатанинский гормон как-никак!..» – Сатана передразнивает Главу Совета.

Бегущий Бизон:

– Поддерживаю ваше решение, смотритель Гавриил. Что ж, еще несколько подготовительных процедур, и переходим к главной стадии Проекта… Вы никуда не отлучаетесь в ближайшие пару недель?

Гавриил:

– Позавчера поступил доклад от смотрителя Пенелопы, что в Ницце обнаружен еще один кандидат на деблокирование с меткой Хозяина. Слетаю на пару дней, надо убедиться, правда это или нет, но ко дню игрек вернусь обязательно.

Цветомузыкальная симфония в голове исполнителя прекратилась, так и не дойдя до финала, а на ее место вернулась прежняя головная боль, вонзившаяся в мозг пучком раскаленных игл.

Смотрители Бегущий Бизон и Сатана продолжали свою ответственную эпохальную работу.

Мефодий не помнил, каким образом он вернулся в их с Кимберли жилой отсек, однако, придя в себя, констатировал, что находится именно там, а не где-то еще. Последним четким воспоминанием Ятаганова был ботинок инструктора, бьющий его в лоб, а дальше шли сплошные провалы и обрывки смотрительских разговоров, которые вполне могли быть просто посттравматическими галлюцинациями.

Мефодий с трудом разлепил глаза и посмотрел на окружающий мир словно через смотровую щель танка.

– Только не подходи к зеркалу! – предупредила его сидевшая у изголовья Ким. – А то увидишь там картину Пикассо и подумаешь, что рехнулся.

– Кажется, я провалил тест, – неуверенно произнес Мефодий, ощупывая собственное лицо.

Кимберли была права. Его лицо действительно напоминало портрет работы Пикассо периода кубизма: отбитые чуть ли не до квадратной формы уши, вздувшиеся щеки, глаза как прорези в рыцарском шлеме, несимметрично выпирающие вперед губы… Здорово досталось подопытному на орехи! А какие надежды возлагало руководство Проекта на прогресс боевого мастерства просвещенного исполнителя…

– Тогда проваливай свои тесты дальше! – усмехнулась Ким. – Если за каждый проваленный тест тебе будут дарить такие вкусности, думаю, вообще нет смысла работать с полной отдачей.

– Ты это о чем? – оживился Мефодий, приподнимаясь на локтях и принюхиваясь. Ему давно показалось, что в отсеке витает ностальгический аромат чего-то далекого и нереального. Аромат, принятый Мефодием за обонятельную галлюцинацию, – продукт воображения усталого и сотрясенного мозга.

Впрочем, то, что стояло сейчас на столе, было продуктом отнюдь не воображения, а вполне конкретного кулинара. Подопытный даже несколько раз моргнул глазами-щелочками, стараясь прогнать пришедшее из мимолетной мечты наваждение…

Большой, размерами с колесо мотороллера, торт занимал почти половину стола. Его шоколадные башенки, розочки и прочие декоративные детали отливали аппетитным блеском в тусклом освещении отсека. Ореховая крошка создавала иллюзию, что торт припорошен свежевыпавшим снежком. Мефодий скорее мог представить у себя на столе зажаренного на вертеле оленя, чем этакое чудо из чудес.