Игнатий Щедровский. Чтец на набережной, из книги Щедровского «Вот наши! С натуры», 1845

Антология открывается подборкой реалистических рассказов, главенствующая роль в которых принадлежит книге. Она как челнок сплетает ткань повествования. Сюжетообразующая деталь, двигатель действия, знаковая вещь – книга служит ключом к пониманию и авторского замысла, и многих событий далекого прошлого. А иногда она даже выступает в роли отдельного, самостоятельного персонажа.

Книга всегда способна удивить и позабавить читателя лихими поворотами сюжета или смысловыми перевертышами. Из «светоча знания» она парадоксально превращается в средоточие невежества (А. Погорельский «Монастырка»). Связанные с книгоизданием моральные табу и цензурные запреты неожиданно становятся источниками обогащения (П. Мартьянов «У букиниста»). В истовой страсти к чтению вдруг обнажается невообразимая глупость (И. Гончаров «Валентин»). И еще. Использованная необычным способом, книга помогает раскрыть преступление (А. Измайлов «Книга семи печатей»). Хранимая в качестве талисмана, она становится неиссякаемым источником щемящих душу воспоминаний (И. Наживин «Красная книжечка»). Предназначенная в подарок – вдруг делается предметом ссоры (А. Измайлов «Обида»). Изуродованная и поруганная – оборачивается воплощением совести (М. Горький «Дело с застежками»). Даже отчужденная от своего предназначения, воспринимаемая исключительно как вещь, книга все равно способна искушать, провоцировать, бросать вызовы. Испытывать людей на человечность, а мир – на подлинность.

Выходит, сам образ книги в любом художественном воплощении – торжественно-возвышенном или обыденно-бытовом – позволяет писателю проникать в сокровенную суть вещей, понимать их более тонко и рассказывать о них более правдиво. Для читателя это не только удовольствие, но и некий риск. Читатель может получить эмоциональный ожог, или рану опыта, или пулю прозрения. Эти иррациональные, но вполне отчетливые ощущения можно назвать главными ориентирами и основными критериями отбора текстов.

Едва ли не каждая из собранных в этой главе историй могла бы приключиться здесь и сейчас, притом почти без поправок на время и литературные условности. Вместе с тем не стоит ждать от этих рассказов стилистических изысков и повествовательной изощренности. Многим современным читателям они могут показаться простоватыми, незатейливыми. Однако есть в них какая-то неизъяснимая красота, особая эстетика, обаяние интонаций, звучание полузабытых слов. А еще – мерцание потаенных чувств, оставляющее след в памяти.

…Владимир едва успел встать и одеться, как вошел к нему в комнату Клим Сидорович.

– Доброго утра, – сказал он. – Я нечаянно шел мимо квартиры вашей и подумал себе: дай-ка посмотрю, рано ли он встает? Все ли вы в добром здоровье? А мои барышни всё еще сердятся! Уж я вчера стоял за вас горою; но они никак забыть не могут, что вы над ними так подшутили!

– Я вчера еще уверял вас, Клим Сидорович, что мне и в голову не приходило над ними подшучивать.

– Полноте, полноте! Как же вы при мне утверждали, что их не понимаете, а при всем том в собрании разговаривали с другими по-французски?