– Правда? Хорошо, – так же равнодушно произнес Йен.

На следующее утро он вышел в путь, придерживаясь северного направления. Сопровождали его лишь пес да мысли. На летней стоянке могавков, куда он зашел по пути, его встретили радушно. Он сел среди мужчин, завязалась беседа. Вскоре девушка принесла ему миску с тушеным мясом и овощами. Он ел, почти не замечая вкуса; главное, желудок обрадовался теплой еде и перестал сжиматься от голода.

Трудно сказать, что его отвлекло; он вдруг поднял взгляд и увидел ту девушку, которая принесла ему еду. Она сидела за костром и смотрела на него, едва заметно улыбаясь.

Он начал жевать медленней, и внезапно ощутил вкус еды: медвежье мясо, щедро политое жиром, кукуруза и бобы, сдобренные луком и чесноком. Объеденье. Девушка склонила голову набок, подняла тонкую бровь и внезапно удалилась.

Йен поставил наземь миску и рыгнул, проявляя вежливость. Затем встал и пошел следом, не обращая внимания на понимающие переглядывания мужчин, с которыми делил еду.

Бледное пятно в тени березы – она ждала. Они разговорились. Его губы произносили слова, ее речь щекотала его уши, но Йен почти не осознавал, о чем они говорили. Его гнев мерцал, словно уголь на ладони, сердце еще курилось дымом. Вряд ли она станет той водой, что погасит это пламя. И ее он не собирался воспламенять. Йен ощущал себя таким же бездумным, как пламя, – разгорался, если было топливо, и угасал, когда топлива не хватало.

Она пахла едой, выделанной кожей и землей, нагретой солнцем; ни грана дерева или крови. Высокая, она ткнулась в него мягкой грудью, и он положил руки на ее бедра. Она отстранилась – и прохладный воздух коснулся его кожи там, где только что было тепло, – взяла его за руку и повела в свой дом. Никто на них не смотрел. Она подвела его к постели и в темноте прильнула к нему, уже нагая.

Темнота… Пусть для нее это станет быстрым случайным удовольствием. А для него – передышкой, хотя бы на тот миг, когда он забудется от страсти.

Но в темноте она стала для него Эмили, и Йен в стыде и гневе сбежал от недоумевающей девушки.

Следующие двенадцать дней он шел в компании пса и ни с кем не разговаривал.

Дом Тайенданеги стоял особняком. Деревня почти ничем не отличалась от других таких же, вот только у входа в каждый дом стояли два-три жернова: женщины предпочитали сами молоть муку для семьи, а не носить зерно на мельницу.

На улице, в тени повозок и стен дремали собаки. Учуяв Ролло, каждая из них удивленно поднималась. Некоторые рычали или лаяли, но ни одна не решилась на схватку.

Несколько мужчин, прислонившись к забору, наблюдали за идущим по полю человеком с лошадью. Одного из наблюдателей – Едока Черепах – Йен знал по Снейктауну; другим был Солнечный Лось.

Прищурившись, он посмотрел на Йена и удивился – точь-в-точь как один из псов, – а затем шагнул к нему.

– Что ты здесь делаешь?

На долю секунды Йен задумался – не сказать ли правду? Но правда была такова, что ее не расскажешь быстро, тем более перед чужаками.

– Не твое дело, – спокойно ответил он.

Солнечный Лось говорил с ним на языке могавков, и Йен отвечал ему на том же языке. Остальные мужчины удивленно подняли брови, а Черепаха поспешно его приветствовал. Похоже, он хотел предотвратить грядущие неприятности, дав понять всем, что Йен тоже каньенкехака. Йен поздоровался с Черепахой; остальные мужчины ничего не предпринимали, лишь смотрели на него озадаченно и заинтересованно.

Зато Солнечный Лось… Ладно, Йен не ждал, что тот радостно бросится ему на шею. Он надеялся – когда изредка вспоминал о нем, – что его здесь не будет. Однако надежды не оправдались, и Йен криво улыбнулся самому себе, вспомнив, как однажды старая бабушка Уилсон сказала о своем зяте Хираме, что он «выглядит так, словно не уступит дороги даже медведю».