«Искать её?» – спросил себя Черкасский.

Зачем? Тем более теперь, когда его судьба решена. Оставалось признать очевидное: незачем лезть в чужие жизни, да и волновать людей тоже нечего. Хватит катастроф! Алексей дождётся Сашку и уедет, никого здесь не потревожив.

Сашка не подвёл: экипаж стоял у церкви и даже выглядел прилично, будто и не ночевал в чистом поле. Следы снега отчистили, на подушки сидений положили обёрнутые в чистые мешки нагретые кирпичи. Отдохнувшие лошади смотрели бодро. Сашка объяснил, что взял до почтовой станции проводника – парнишку по имени Васька. Алексей расплатился с нанятыми мужиками и попрощался с отцом Иоанном, оставив щедрое пожертвование на церковь. Сашка и крестьянский паренёк взобрались на козлы, Алексей уселся на нагретые подушки. Тройка понеслась, как птица: миновала деревню, пересекла реку и вылетела на снежную равнину, под которой угадывалась дорога. Проводник указывал Сашке, где нужно взять левее или правее, и, к удивлению Алексея, вскоре тройка свернула на широкую дорогу, а потом остановилась у почтовой станции. Васька получил свой пятак и отбыл в обратный путь, а путешественники зашли в станционную избу. Черкасский хотел найти нового проводника и добраться наконец до дома. Но это не понадобилось. Станционный смотритель подробно рассказал, как доехать до Ратманова, и даже любезно нарисовал для князя некое подобие карты. Смотритель уверял, что дорога простая, всего четыре поворота, и что заблудиться здесь совершенно невозможно.

Дав лошадям отдых, путешественники вновь пустились в дорогу. По всему выходило, что ехать до Ратманова никак не менее трёх часов. Алексей закутался в меховое одеяло и закрыл глаза. Но дрёма не шла. Нахлынули воспоминания, а за ними – уже привычная тоска. Жизнь казалась беспросветной. Когда всё это началось? На самом деле ответ лежал рядом, он был материальным и зримым, и Черкасский никогда с ним не расставался. Алексей порылся в кармане и достал потемневшую от времени золотую табакерку со всё ещё яркой миниатюрой на крышке. С портрета смотрела голубоглазая красавица в напудренном парике.

«Бабушка», – улыбнулся Алексей.

Но дело было не в табакерке, секрет прятался внутри. Князь щелкнул замком, и на душе у него потеплело: на ладонь выпал игрушечный крест на голубой ленте – самое нежное из воспоминаний детства.

Воспоминание было смутным, а может, Черкасскому просто казалось, что он помнит тот день, когда в его жизни одновременно появились два главных подарка – любовь и дружба. Алексей нежно провёл пальцем по игрушечному ордену и закрыл глаза. В ушах зазвучал голос бабушки, и он – взрослый, битый жизнью мужчина – вновь стал любимым внуком грозной княгини Анастасии Илларионовны. Алексей вздохнул и… позволил себе вернуться в прошлое.

Тысячи алых бликов от низкого зимнего солнца переливались в бесконечной череде окон. Зимний дворец. Светлейшая княгиня Черкасская, уже лет двадцать не бывавшая в столице, видела его впервые. Новая царская резиденция показалась ей исполинской. Робея, княгиня вошла в двери парадного подъезда. Куда делись её несгибаемая воля и гордый нрав? Впрочем, стоило ли удивляться этой робости, ведь Анастасию Илларионовну позвала на «расправу» сама императрица Екатерина.

Совесть Черкасской была нечиста. В собственном доме она наломала дров, а потом закусила удила – упёрлась в своей гордыне. Всё это стало известно государыне, а теперь и вовсе дошло до крайности. Но ведь причиной всему была любовь! Своего первенца княгиня обожала. Знала, что нельзя так выделять одного ребёнка в ущерб другому, но ничего не могла с собой поделать. Её драгоценный Николя – настоящий бриллиант в короне матери: красивый, умный и успешный – был как две капли воды похож на Анастасию Илларионовну лицом и характером. Поэтому княгиня и не смогла смириться, когда сын вопреки её воле решил жениться на грузинской царевне – не смолчала, устроила скандал. Однако и Николай не остался в долгу. Ссора их была ужасной, и поскольку никто не хотел уступать, переросла в отчуждение. На свадьбу светлейшего князя Николая Никитича Черкасского и царевны Нины Ираклиевны, с огромной пышностью отыгранную в Петербурге в январе 1781 года, мать жениха не приехала, что вызвало при дворе сплетни и пересуды.