Но что мы в знак благодарности делаем с природой – только разрушаем, только берем, не возвращая ничего взамен. Мы даже не спрашиваем – можно ли? Так что если кого-то иногда и съедает акула – это поделом…

По причине гипотетических акул я и бултыхаюсь недалеко от берега, ведь им наплевать, что я на их стороне… Подо мной колонии актиний, сжимающих и разжимающих свои кулачки-щупальца, ниже лежат неподвижные голотурии, похожие на буханки черного хлеба. Иногда мимо проплывает неизвестно зачем забредший на мелководье кальмар, а по песчаному дну, взвалив на себя свой дом, пустую раковину, ковыляет рак-отшельник. Раковина так красива, что после короткой и неравной борьбы она становится моей, и рак провожает меня выпученными от негодования глазками. С неявным ощущением вины я убираюсь восвояси. Ничего, другую найдет. Благоговение перед природой чревато комплексом вины и ответственности. А как не переходить грань? Приходится ведь и ловить и убивать. Да и неплохо бы привезти в Каир и далее, в Питер, хотя бы парочку сувениров. А то ведь не поверят, что был на Красном море. Так что моя коллекция морских раритетов пополняется изо дня в день.

У меня есть засохший морской еж (о том, как он засыхал, лучше не вспоминать) и морская звезда… Мелкая рыбешка, почти не умевшая плавать по причине почти полного отсутствия хвоста и плавников, оказалась рыбой-луной – вытащенная из воды, она вдруг стала пищать, втягивая в себя воздух, будто задыхаясь, и не успел я понять что к чему, как на волнах уже плавал колючий мячик размером с гандбольный… А еще довольно крупный рапан, разбудивший меня на вторую ночь лежания на каменном полу в углу моей комнаты. То есть я проснулся от повторяющегося стука, словно у меня объявился какой-то зверек, пытавшийся что-то утащить. Это и был рапан. Из него торчало нечто, похожее на ногу, и, раскачавшись, рапан пытался упереться этой ногой в пол и уползти от меня, своего губителя, куда подальше, к морю, ночное солоноватое дыхание которого он ощущал всеми своими рецепторами… Увы, я не дал ему такой возможности, и в результате он тоже засох, умер, став со временем пепельницей на тумбочке моего начальника по переводческой службе подполковника Рембачева.

Да, я боялся заплывать глубоко, хотя не раз видел метрах в двухстах от берега человеческую фигурку, идущую по воде аки по суху. Там был коралловый риф, и я смотрел туда с завистью. Но вот однажды возле меня, собиравшегося войти в воду, появился араб моих лет, в ластах, с маской и железным прутом, и сказал:

– Ну что, поплыли? Я покажу вам small beautiful things…

И я благодарно кивнул.

Его звали Салем.

Мы быстро миновали освоенную мной территорию, вернее акваторию, и поплыли дальше – в неизвестность…

– А акулы? – спросил я.

– Здесь нет акул, – сказал Салем так уверенно, что я почти перестал нервничать, хотя и полагал, что там, подальше, они все-таки появляются. Но если человек, вооруженный лишь жалким подобием гарпуна или пики, без тени сомнения отправляется в открытое море, стало быть, он знает, о чем говорит. В конце концов шансы быть съеденным у меня с ним почти одинаковы.

И вот в метрах ста от берега начинается волшебство – кораллы как игрушечный лес, розовый, голубой, зеленый… Нет, цвета их не поддаются описанию, как и формы. Ну разве что сравнить с узорами мороза на стекле. Словно подобная структура – это то, что заложено в созидательную программу всех природных строителей – от пчел и до микроорганизмов. Впрочем, тут следует сделать поправку на среду обитания – скорее это похоже на окаменевшие деревья. Вот ствол, вот ветви, вот многочисленные разветвления… Как бы зимний, в инее, лес. Между деревьями снуют красивые рыбки – никаких крупных особей поблизости не просматривается, и это хорошо. Я полон знобкого счастья, такое я вижу впервые. И подозреваю, что больше не увижу никогда.