– Убира-ай! – пробасил полковник. – Ловок, шельмец! А всё же на вахтпараде суму, как и все остальные, на одной линии в следующий раз держи. Потом уж опустишь её, как самому удобно. А ну-ка, ответь мне – каков по воинскому уставу должен быть часовой караула?

– Часовой караула, обретающийся на своём посту, есть особа неприкосновенная и самовластная! – зачастил уверенно егерь. – И того никого он не слушает, кто бы там ни был, и хоть даже собственные его офицеры, то и они даже ничего не повинны над ним чинить, пока он не будет сменён с поста! Караул в крепости у шлагбаума, или в поле у рогаток, или у первого внешнего входа должен иметь наивысшую осторожность, ибо там для проходу непрестанно много людей обретается…

– Довольно, раскричался-то, – проворчал Давыдов. – Хорошо же вас, гвардейцев, над уставами погоняли. Погон левый поправь, смялся он у тебя. – И пошёл дальше. – Почему нагар в стволе?! Кремень на курке не затянут! Цепочка протравника почему короткая?! Штык плохо застёгнут! – слышался его громкий голос уже из мушкетёрских шеренг.

– Уф, вроде как пронесло, Ванька. – Стоявший слева Лыков толкнул его плечом. – А ловко ты это их высокоблагородию про патронную суму выдал, а уж про часового он даже и слушать долго не схотел. Через трёх, да только лишь четвёртого потом спросил, а там уж и мушкетёрский строй дальше начался.

– Значится, причитается с вас троих, – хмыкнул Южаков.

– С чего бы это? – протянул тот приглушённо.

– А то, выходит, Тишка, что отвёл я от вас глаз начальственный, – глубокомысленно заявил Иван. – А так бы, кто его знает, может, и штрафные заработали бы от господина полковника, вон ведь все какие грязные на развод притопали. В общем, по сухарю с носа.

– Ох и хапуга же ты, Ванька, – покачав головой, подметил сосед. – Ничего своего не упустишь, ещё и соседское даже подберёшь.

Опоздавшую полуроту из Углицкого полка Давыдов повелел отвести на сто шагов за общее построение, пообещав позаниматься с ней отдельно. Всем остальным был зачитан приказ о заступлении на суточный караул с объявлением паролей.

– И службу нести бдительно! – напутствовал он стоявшие перед ним подразделения. – То, что открытые военные действия в Польше закончены, ни в коем разе не даёт нам право забывать, что мы находимся на враждебной русскому солдату земле. По здешним лесам нынче бродят тысячи побитых инсургентов[1] с оружием в руках и с великой злобой в сердце. Каждый день следуют их нападения на наши караулы, на воинские или фуражирные партии, на разъезды или казачьи дозоры. Будьте предельно бдительны, дабы не подпустить их к нашему лагерю, и помните, коли вдруг такое случится, то пролитая кровь ваших товарищей будет тогда на вас. Становись! – Он оглядел строй. – Сми-ирно! Воинским командам заступить на караульную службу! Барабанам бить сигнал! Старшим развести своих людей на посты!

– Мушкетёрам-то ажно через каждые три-четыре часа можно будет меняться да потом у костра дремать, греться, – сетовал нахохлившийся Лыков. – А нам так и стоять здесь всю ночь, зябнуть.

– Зато им до следующего вечера ещё часовыми толочься, а мы, как только совсем высветлится, в палатки к себе пойдём, – проговорил, стряхивая снег с каски, Калюкин. – Гляди, как под ночь сыпануло. Так-то оно хорошо, теперяча и каждый свежий след на земле виден будет.

– Снег – это да-а, это, конечно, лучшивее, чем дождь, – заметил вглядывавшийся в ночную темень Южаков. – С него хоть сырости такой нет. Чуете, припорошило лесок и как будто потеплело даже малё́х?