Алик Ахундов, более известный в кругу друзей и врагов как Ёкарный, лежал под штангой, а кругом гулко лязгал и погромыхивал тренажёрный зал. Влажные бугристые тела содрогались в конвульсиях, выполняя тяжёлую, бесполезную, а то и вредную для общества работу. В усиленно проветриваемом полуподвале стоял кисловатый едкий дух, от которого, казалось, тускнеет спортивное железо – в тех, разумеется, местах, где оно не полируется неустанно ладонями, задницами, спинами и ступнями.

Родной вес давался атлету сегодня с удивительной лёгкостью.

– Саша-джан, – обратился Ахундов к соседу, только что выбравшемуся из-под снаряда. – Пожалуйста, накати ещё два блина.

Тот с готовностью исполнил эту несколько церемонную просьбу. Алик-Ёкарный вообще отличался отменной вежливостью в быту. Были у него и другие достоинства: непьющий, некурящий, фанат здорового образа жизни, прекрасный семьянин, нежный муж, заботливый отец – и самый аккуратный исполнитель заказных убийств в Бурзянцевской группировке.

– Спасибо, Саша-джан…

– Всегда пожалуйста, Алик…

Заметьте, Ёкарного назвали Аликом – и это уже само по себе свидетельствовало о том, что ни в число его друзей, ни в число врагов Саша не входил. Он, если это вам любопытно, был из милиции, о чём, разумеется, прекрасно знал Ахундов. Он знал даже, что коллеги дразнят Сашу «Карубцией», но, естественно, никогда к нему так не обращался. Любезность за любезность.

Тренажёрный зал чем-то напоминает водопой в Африке, когда к какой-нибудь реке Лимпопо пробираются и лев, и лань, встают бок о бок и пьют, забыв о вековечной неприязни, одну и ту же влагу. В человеческой среде подобное перемирие заключается на каждом шагу, поэтому не раз случалось и так, что кое-кто, будучи изгнан из органов, то есть окончательно ставши бандитом, всё равно продолжал приходить сюда и совершенствовать навыки.

Кстати, один из таких перерожденцев спустя малое время приблизился к Алику.

– Тебя там на выход просят, – сказал он.

Алик-Ёкарный нахмурился и заворчал. Очень не любил, когда ему ломали тренировку. Тем не менее выполз из-под штанги и, вытирая ладони, направился на выход. Там его поджидал некто вполне славянской, хотя и вороватой наружности. Приходится с прискорбием признать, что лицо славянина не выглядело открытым, а взгляд прямым. Телосложением пришелец был хлипок и к спортивным снарядам явно никакого отношения не имел.

– Держи, – сказал он и вручил Ёкарному сложенный вдвое листок.

Тот развернул. На листке значилось всего одно слово: «йог».

– А где «ё»? – гортанным баском осведомился Алик.

– Нету, – ответил посыльный.

– А как тогда?

– Как написано.

– Нет, я спрашиваю, вот это как? – И Ёкарный ткнул толстым пальцем в птичку над «и кратким».

– Точно так же…

По большому счёту преступник и писатель тоже родственные души. Дело даже не в том, кто из них больше крадёт. Нет-нет, речь, разумеется, не только о литературных заимствованиях. Берите глубже. Чем, скажем, занимается реалист? Да тем же самым! Сопрёт у жизни, а выдаёт за своё. Ну и кто он после этого? И кто после этого я, бессовестно излагающий здесь всё, как было?

Однако дело, повторяю, в другом. Сравнение убийства с произведением искусства сделалось общим местом ещё в эпоху Томаса Де Куинси – и всё же никто из литературоведов, насколько мне известно, до сих пор не сообразил, какая перед ним золотая россыпь. А ведь запросто мог стать основателем новой гуманитарной дисциплины! Строгий литературоведческий подход наверняка позволил бы ему с лёгкостью вычленить типологические признаки любого реально совершённого убийства, установить границы жанра и даже отнести данное злодеяние к определённому направлению, как то: классицизм, романтизм или, скажем, декаданс, который теперь, впрочем, принято называть Серебряным Веком.