Сочувствующему другу остается только одно, и какой же я идиот, что не додумался до этого раньше, а вертелся столько времени без сна. Я встал с постели и спустился вниз. Бутылка виски стояла в шкафу. И сифон с содовой там же. А также стакан. Я сделал себе живительную смесь и сел. А когда сел, заметил на столе листок бумаги.

Это была записка от Полины Стоукер.

«Дорогой Берти, ты был прав, я замерзла. Решила не плыть, но на пристани есть лодка. Доберусь в ней до яхты, потом брошу. Я вернулась за твоим плащом. Тебя беспокоить не хотела, поэтому влезла в окно. С плащом простись, потому что я его, конечно, утоплю, когда доплыву до яхты. Не сердись.

П.С.».

Каков стиль, обратили внимание? Сжатый, отрывистый. Свидетельство сердечных мук и тягостных раздумий. Мне стало еще больше ее жалко, но я порадовался, что она хоть насморк не схватит. Что до плаща, я лишь небрежно пожал плечами. Не сердиться же на нее, хотя плащ новый и на шелковой подкладке. Очень рад, что он ей пригодился, вот все, что я могу по этому поводу сказать.

Я порвал записку и сосредоточился на выпивке.

Ничто так не успокаивает нервы, как доброе крепкое виски с каплей содовой. Через четверть часа мне здорово полегчало, я снова стал подумывать о сне, готов был даже поставить восемь против трех, что он не заставит себя долго ждать.

Я встал и только подошел к лестнице, как в парадную дверь второй раз за ночь оглушительно забарабанили.

Может быть, вы сочтете, что я слишком вспыльчивый, но лично я так не считаю. Спросите, что обо мне думают в клубе «Трутни», вам наверняка скажут, что Бертрам Вустер, если, конечно, не вставлять ему палки в колеса, по преимуществу сама любезность. Но, как я вынужден был продемонстрировать Дживсу в случае с банджо, не надо доводить меня до крайности. И потому сейчас, когда я снимал с двери цепочку, лоб мой был грозно нахмурен, а глаза метали молнии. Ну, Ваулз, держитесь, – а я был уверен, что это Ваулз, – сейчас вы пожалеете, что родились на свет.

– Ваулз, – готовился я сказать, – всему есть предел. Прекратите ваше полицейское преследование. Это чудовищный и ничем не оправданный произвол. Мы не в России, Ваулз. Должен вам напомнить, Ваулз, что существует такая мера, как письма протеста в «Таймс».

Эти слова или что-то похожее должен был услышать сержант Ваулз, однако они не были произнесены, но не потому, что я струсил или пожалел полицейского, – нет, просто в дверь колотил не он, а Дж. Уошберн Стоукер, и этот Дж. Уошберн Стоукер уставился на меня с такой бешеной злобой, что, не укрепи я нервы живительным эликсиром и не знай, что его дочь Полина находится на безопасном расстоянии отсюда, я, несомненно, почувствовал бы некоторое беспокойство.

Но сейчас я ничуть не смутился.

– В чем дело? – спросил я.

Я вложил в свой вопрос столько ледяного недоумения и надменности, что натура не столь крепкая наверняка отшатнулась бы и рухнула навзничь, будто подстреленная. Но Дж. У. Стоукер и глазом не моргнул. Он оттолкнул меня и вбежал в дом, потом подскочил ко мне и схватил за плечо.

– Говори сейчас же! – заорал он.

Я невозмутимо освободился от его руки. Пришлось, правда, вывернуться из пижамной куртки, однако все равно мои усилия увенчались успехом.

– Прошу прощения!

– Где моя дочь?

– Ваша дочь Полина?

– У меня только одна дочь.

– И вы спрашиваете меня, где находится ваша единственная дочь?

– Я знаю, где она находится.

– Тогда зачем спрашиваете?

– Она здесь.

– В таком случае отдайте мою пижаму и попросите ее войти, – сказал я.

Если честно, я никогда не видел, как люди скрежещут зубами, поэтому не решусь с уверенностью утверждать, что произведенное Дж. Уошберном действие следует назвать зубовным скрежетом. Может быть, это был скрежет, а может, и нет. Но я ясно видел, как надулись желваки у него на скулах и челюсть заходила ходуном, будто он жует чуингам. Малоприятное зрелище, но благодаря живительной смеси, в которую я плеснул гораздо больше виски, чем содовой, чтобы поскорей заснуть, я вынес его бестрепетно и равнодушно.