– Это все идеи не новые… – протянул Мухиттин.

– Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня – все.

– Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…

– Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?

– Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, – проговорил Мухиттин. – Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.

– Если хочешь, я принесу ликер, – сказал Рефик.

– Нет, не надо. Погубит, говоришь? – Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.

– Да, – сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: – Хотя не знаю.

Весь вид Омера, казалось, говорил: «Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?»

Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы[56]. Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе. Был Джахит некрасивым и застенчивым и прямо-таки засветился от счастья, когда его похвалил сам Пеями Сафа[57]. Питейные заведения Бейоглу он не жаловал, поэтому не был знаком с другими молодыми поэтами. Начали говорить о том, как изменился в последнее время Бейоглу и его главный проспект, но понятно было, что думают они не об этом, а о сказанных недавно словах. Разговор о Бейоглу, лавках и меня ющемся на глазах Стамбуле затянулся надолго, но по-настоящему никого не увлек.

Когда в гостиной снова воцарилось молчание, Мухиттин, глядя на дым своей сигареты, промолвил:

– Да, вот ты, значит, как думаешь…

– Именно! Нужно держаться как можно дальше от обычной жизни, от всего заурядного. Но это еще не все. Нужно жить громко! Нужно жить так, чтобы весь мир стал твоим! Я это еще и еще раз могу повторить. – Ему, казалось, было даже неловко высказывать настолько неопровержимые суждения. – Нужно преодолеть очарование повседневной жизни и ее маленьких радостей!

С решительным видом человека, готового отстаивать свои убеждения, Омер встал, подошел к самовару и налил себе еще чая.

– Это всего лишь громкие слова, – сказал Мухиттин.

Омер поставил чашку на поднос.

– Знаешь, что я тебе скажу? Только ты не пугайся. Я не хочу быть просто каким-то вшивым турком!

– Ах та-а-ак!.. – сказал Мухиттин.

Словно выстрелили из пистолета.

Рефик сидел, переводя взгляд то на Омера, то на Мухиттина.

– Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?

Омер и сам, похоже, испугался своих слов. Он нервно крутил краник самовара, и чашка никак не могла наполниться. Потом посмотрел на Мухиттина. Взгляд его, казалось, говорил: «Да шутка это была, шутка!»

И снова уставился в чашку.

– Что-то в этом духе мне говорила Атийе-ханым, жена Саита Недима. Мы с ней познакомились в поезде. Помнишь, Рефик, я тебе рассказывал?

– Нет, ты объясни, что ты хотел этим сказать! – заорал Мухиттин.

– Мухиттин, милый мой Мухиттин! Ведь мы же с тобой друзья, забыл? Столько лет уже нашей дружбе…

– Да, но такого, сказать по правде, я от тебя не ожидал!

Омер поставил чашку на столик, присел рядом с Мухиттином и снова положил ему руку на плечо, словно терпеливый и заботливый старший брат.

– Да я ведь ничего не говорю, Мухиттин. Я просто пытаюсь понять, как мне жить. – Потом вдруг убрал руку и повернулся к Рефику. – Эх, нет в Турции терпимости! А она очень важна. Что скажешь?