– Думаю, этим можно заняться и в участке, – пробурчал Марлоу.

Стоявшие в обоих концах коридора часовые вдруг возникли возле двери. Джекаби переступил порог спокойно, словно просто выходя из экипажа, и протянул руки, чтобы на них надели наручники.

– Что? – Столь резкий поворот событий просто не укладывался у меня в голове. Это было настоящее безумие! – Мистер Джекаби, разве они имеют на это право? Вы ведь ничего не сделали! Инспектор, прошу вас. Он ни в чем не виноват!

Марлоу осторожно отогнул уголок носового платка, который держал в руках, и показал металлический камертон, запятнанный кровью. Пока на Джекаби надевали наручники, он показательно рассматривал маленький инструмент.

– Не переживайте, мисс Рук, – сказал он и повернулся ко мне, заворачивая камертон обратно в платок. – Он пойдет не один. Я ведь говорил вам: бегите от него, пока он не впутал вас в свое безумие. Почему же вы меня не послушали?

Марлоу защелкнул на моих запястьях свои тяжелые, холодные как лед наручники. Спустившись в фойе, мы прошли мимо небольшой группы жильцов, которых полицейские вели в кабинет управляющего. Женщина в канареечно-желтом платье громогласно возвестила о нашем приближении. Жильцы посторонились и воззрились на нас, не спеша давать показания и желая разузнать все слухи. У входа какой-то репортер уже установил фотоаппарат, который щелкнул вспышкой, как только мы вошли в кадр. Марлоу рявкнул, веля репортеру убрать камеру, и один из полицейских заслонил ему обзор, но я все же как можно глубже втянула голову в плечи, сгорая со стыда. Джекаби, напротив, сохранял невозмутимость и шел с такой важностью, словно это он сопровождал полицейских, а не наоборот. Репортер больше не делал снимков, но шумная сплетница в желтом сквозь толпу пробилась к нему. То и дело бросая на нас взгляды, она успела презрительно бросить что-то о «той девице», прежде чем из толпы возникла другая фигура.

Мона О’Коннор пробилась сквозь плотный строй соседей и встала перед Джекаби, не дав никому из офицеров преградить себе путь. Она укоризненно ткнула детектива пальцем в грудь.

– Вы! Вы мне солгали!

– Уверяю вас, мисс О’Коннор, у меня и в мыслях этого не было. Это недоразумение. Если не возражаете, нам пора.

Его спокойствие поражало. Если бы не наручники, я бы и вовсе забыла, что он под арестом. Но от Моны было не так-то просто отделаться.

– Нет, вы солгали мне! Солгали!

Приставленный к Джекаби полицейский попытался встать между ними, без толку бормоча:

– Мадам, прошу вас, отойдите. Освободите дорогу. Отойдите.

На помощь пришел тот офицер, что дежурил в фойе. Он потянул Мону за руку, но женщина вырвалась и осталась на месте.

– Вы сказали, что к утру ей станет лучше! – воскликнула она, когда мы пошли дальше.

Тут лицо Джекаби исказилось: глаза округлились, брови нахмурились. Он остановился было, но полицейский подтолкнул его вперед.

– Миссис Морриган! – крикнул он через плечо, когда мы дошли до двери. – Вы говорите, ей не стало лучше?

– Ей стало хуже! – Громкий голос Моны донесся из-за спины полицейского, теперь уже крепко схватившего ее. – В сотню раз хуже! Так плохо ей еще ни разу не было!

Офицеры наконец смогли оттащить мисс О’Коннор и вытолкнуть нас с Джекаби за дверь. Когда мы оказались на улице, Джекаби был белым как мел. Он больше ни слова не проронил, пока нас не посадили в фургон. Полицейский захлопнул дверцы, и мы остались одни на твердых деревянных скамьях, от которых разило пивом и блевотиной.

– Все плохо? – спросила я.

Прежде чем ответить, Джекаби вздохнул.