– И никто не заявлял о пропаже машины?

– Пока нет.

– А какие еще у вас дела? – спросил я.

Услышав этот вопрос, Пеллегрино вдруг сделался молчаливым и ничего не ответил, а я подумал, не слишком ли форсирую события. Но, прокрутив в голове все, что было сказано мною и им до этого, счел свой вопрос вполне резонным. Спросил ради того, чтобы поддержать беседу. Один парень говорит, что у него дел по горло, а рассказывает только о раздолбанной машине, так ведь другой парень вправе спросить о других делах, верно? Особенно если вы едете в сумерках, и отношения у вас вполне компанейские.

Но оказалось, что причиной колебания Пеллегрино была лишь вежливость и старомодное южное гостеприимство, только и всего.

– Понимаете, я не хочу создавать у вас плохое впечатление, – сказал он, – ведь вы же здесь впервые. Но на нас еще висит и убийство женщины.

– Да что вы? – ужаснулся я.

– Два дня назад, – грустно произнес он.

– И как ее убили?

И снова информация Гарбера оказалась неточной. Дженис Мэй Чапман не была изуродована. У нее было перерезано горло, только и всего. А нанесение смертельной раны и причинение уродства – это не одно и то же. Это совершенно разные вещи. Даже и не близкие.

– От уха до уха, – пояснил Пеллегрино. – Один большой глубокий разрез. Так что радости мало.

– Вы сами, я надеюсь, видели жертву? – спросил я.

– Лично и подробно осматривал. Я видел кости шейных позвонков. Все вокруг было в крови. Она лежала словно в озере. Это было поистине ужасно. Симпатичная женщина, по-настоящему красивая, одетая для вечернего выхода, аккуратненькая такая… лежала на спине в луже крови. Как такое может быть?

Я ничего не ответил из уважения к чему-то, на что неясно указывал требовательный тон, с которым Пеллегрино произнес последнюю фразу.

– Она была к тому же еще и изнасилована, – добавил он. – Врач обнаружил это, когда раздел ее и положил на стол в морге. А до этого мы предполагали, что ее довели до такого состояния, что она бросилась вниз и разодрала свои ягодицы об острый гравий. Но мне не верится, что она могла сделать это.

– А вы ее знали?

– Мы видели ее в городе.

– И кто же это сделал? – спросил я.

– Мы не знаем, – ответил он. – Возможно, какой-нибудь парень с базы. Так мы думаем.

– Почему?

– Да потому что она именно с ними проводила время.

– Если ваш детектив болеет, – спросил я, – кто расследует это дело?

– Сам шеф, – ответил Пеллегрино.

– А он достаточно опытен в расследовании убийств?

– Она, – поправил меня Пеллегрино. – Наш шеф – женщина.

– В самом деле?

– Да. Это выборная должность. Она набрала достаточно голосов.

В его голосе я уловил явные нотки сожаления и покорности судьбе. Таким тоном обычно объявляют о крупном поражении своей команды. Имеем то, что имеем.

– Вы боролись за это назначение? – спросил я.

– Мы все за него боролись, – ответил он. – Кроме детектива. Он уже мучился со своими почками.

Я ничего не сказал в ответ. Машину вдруг стало трясти и качать. Шины автомобиля Пеллегрино были стертыми и мягкими. Машина шла по щебеночно-асфальтовому покрытию, издавая при этом глухое рычание. Впереди вечерняя мгла успела уже окончательно сгуститься. Пеллегрино включил фары, свет которых освещал дорогу примерно на пятнадцать футов впереди. А дальше была непроглядная темень. Дорога была прямая, как тоннель, проложенный среди деревьев. Деревья переплелись ветками, но как-то по-особому, словно каждое дерево старалось обеспечить себе лучшие условия; как сорняки, старающиеся ухватить побольше света, воздуха и минералов, ведущие себя так, будто сто лет назад сбросили семена на вспаханную, но покинутую пашню. Свет фар время от времени вырывал сплетения веток из тьмы, и тогда они казались неподвижными, словно замороженными. Рядом с одним из боковых проездов я заметил косо висящий знак-указатель; на его выгоревшей от солнца поверхности темнели ржавые пятна величиной с монету, появившиеся после того, как краска облупилась. Это была реклама отеля под названием «Туссен», сулившая такие же условия, как в отелях на Мейн-стрит и номера наивысшего качества.