Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился на спину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющему синему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежал человек, далекий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову, чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.

– Никаких подглядываний, – сказал я. – Сегодня начинается новая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.

Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я уже говорил (а до меня – Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.

Когда я впервые действительно встретился с Уайрманом, он смеялся так сильно, что сломал шезлонг, на котором сидел, а я от смеха едва не лишился чувств, точнее, перешел в полубессознательное состояние, называемое синдромом «серой пелены». Я никак не мог ожидать, что такое может случиться со мной на следующий день после того, как я узнал о романе Тома Райли с моей бывшей женой (разумеется, мои доказательства ни один суд не воспринял бы всерьез), но смех этот стал предзнаменованием грядущего. И потом мы не один раз смеялись вместе. Уайрман стал для меня многим (в немалой степени и судьбой), но прежде всего – другом.

– Итак, – объявил Уайрман, когда я наконец-то добрался до стола, закрепленного на стойке полосатого зонта, который накрывал его тенью; второй шезлонг стоял по другую сторону стола, – хромающий незнакомец прибыл с пакетом из-под хлеба, полным ракушек. Присядьте, хромающий незнакомец. Промочите горло. Этот стакан ждет вас уже не первый день.

Я положил пластиковый пакет (действительно из-под хлеба) на стол и протянул Уайрману руку.

– Эдгар Фримантл.

Ладонь у него была широкой, пальцы – короткими и толстыми, рукопожатие – крепким.

– Джером Уайрман. Предпочитаю, чтобы меня звали Уайрманом.

Я посмотрел на шезлонг, предназначенный для меня. С высокой спинкой и низким сиденьем, шезлонг напоминал ковшеобразное кресло «порше».

– Что-то с ним не так, мучачо? – спросил Уайрман, вскидывая бровь. Брови, кустистые и наполовину седые, он вскидывал часто.

– Все в порядке, если только вы не засмеетесь, когда я буду из него вылезать.

Он улыбнулся.

– Дорогой, живи, как должен жить. Чак Берри[50], тысяча девятьсот шестьдесят девятый год.

Я встал возле пустого шезлонга, мысленно помолился и плюхнулся в него. Как всегда, меня повело влево (я инстинктивно оберегал травмированное бедро), поэтому приземлился неровно, но схватился за деревянный подлокотник и уперся здоровой ногой, так что шезлонг лишь закачался. Месяцем раньше я бы вылетел из него на песок, но теперь сил у меня прибавилось. Я легко представил себе Кэти Грин, аплодирующую моему достижению.

– Отличная работа, Эдгар, – одобрил Уайрман. – Или Эдди?

– Выбор за вами, я откликаюсь на оба имени. А что в кувшине?

– Зеленый чай со льдом. Очень холодный. Попробуете?

– С удовольствием.

Он наполнил мой стакан. Потом свой. Поднял его. В чае зелень едва просматривалась. Его глаза, в окружении сеточки морщинок, были куда зеленее. Седина лишь на висках тронула черные и очень длинные волосы. Когда ветер поднимал их, я видел на правой стороне лба маленький, круглый, как монетка, шрам. Сегодня Уайрман был в плавках, и его ноги оказались такими же загорелыми, как и руки. Выглядел Уайрман крепким, подтянутым, но, как мне показалось, усталым.

– Давайте выпьем за вас, мучачо. Все-таки вы сюда добрались.

– Хорошо, – кивнул я. – За меня.

Мы чокнулись и выпили. Мне доводилось раньше пить зеленый чай, и я думал, что он не хуже черного, но этот был просто божественным: словно пьешь холодный шелк с едва заметным привкусом сладости.